И, повернувшись, сказал кому-то в темноте дежурки:
— Слышь, Клыч! Кончай ночевать! Проводи ученого в контору.
В конторе было натоплено. Шегаев снял мокрую одежду, развесил на стульях. Еще два стула сдвинул вместе, лег, сунул под голову шапку и быстро уснул.
Он не знал, сколько прошло времени, но сниться стало, будто он учит сына плавать, толкает в воду, на глубину, а тот жалобно вскрикивает: «Не надо! Не надо!..»
Вздрогнул, раскрыл глаза в кромешную тьму, прислушался.
— Не надо! — невнятно слышалось из-за стенки. Или, может, откуда-то дальше. — Не надо!
Один голос был плачущий, жалкий, другой — грубый, бранчливый.
Стихло, вроде… вот опять!
Шегаев никак не мог понять, что происходит, да так и заснул, не разобравшись.
И — снова проснулся!
Стояла мертвая тишина самого глухого часа ночи. И, значит, проснулся он не от шума, не от голоса… а от того, что вспомнил эту фамилию — Карпий!..
Сон как рукой сняло.
Шегаев лежал, глядя в темноту, и вспоминал.
Карпий! Ну конечно!
В ту пору его мытарили по третьему разу: выдернули с подкомандировки, ткнули подыхать в лагерную тюрьму. Месяца через три вызвали на первый допрос.
Он ожидал, что опять станут требовать признаний, связанных с Игумновым, с Восточным отрядом ордена тамплиеров, с анархо-мистицизмом. Выяснилось, однако, что дело совсем в другом: на него показал Янис Бауде.
Шегаев не знал, по какому делу проходит Янис, однако показаниям его не удивлялся. Было начало тридцать девятого года, слухи по лагерям ходили самые дикие, да и на собственной шкуре каждый чувствовал, как страшно лютует время. Уж кому как не Янису было знать постановку дела в родном ведомстве! Должно быть, он решил, что, скорее всего, Шегаев давно уже числится по спискам архангела Михаила; а если так, ему не будет хуже, коли Янис повесит на него все то, чего добивается следствие: повесит на покойника, чтобы вывести из-под удара кого-то из еще живых.
В общем и целом он верно рассчитал. Игорь Шегаев и в самом деле должен был погибнуть. В последний раз смерть ждала его здесь, в лагерной тюрьме. Главное отличие лагерной тюрьмы от нормальной, если не считать того, что она была расположена не в каменных казематах, а в обычных деревянных бараках, заключалось в режиме питания. Логика начальства была понятна: как нормальный человек, попавший в тюрьму с воли, терпит ущерб в своих привычках и рационе, так и лагерник, оказавшийся в тюрьме лагерной, должен, по идее, претерпеть то же самое. Значит, если человек на воле ест что и как хочет, а в обычной тюрьме ему полагается шестьсот граммов хлеба и миска баланды два раза в день, то лагерник, на лагерной своей воле получавший шестьсот граммов хлеба и миску баланды два раза в день, должен быть низведен до четырехсот граммов хлеба и одной миски баланды. Указанный рацион достаточен, чтобы довольно долго поддерживать тление жизни, доказывая тем самым правоту врачей НКВД. Но месяца через четыре у человека появляется безбелковый отек, в совокупности с неукротимым поносом быстро приводящий его к гибели.