Подобная вложенность отдельной человеческой судьбы в космические по своим масштабам процессы приводит к пониманию их со-равности, к паритету микро- и макрокосмов. И дело не только в том, что человек — мера всех вещей, но и в том еще, что человек — единственный смысл, наполняющий мир, живая «мыслящая мысль», по Аристотелю, видящая и слышащая, чувствующая и понимающая себя во всем:
Ты вот что, не грусти. Когда я сам печален —
Смотрю на облаков по небу легкий бег,
И блеск их белизны так чист, так изначален,
Как будто выпал снег, как будто выпал снег.
Воздушною рекой, сомлев, земля объята
И словно видит сны дневные наяву,
И хочется вот так — с рассвета до заката, —
Все позабыв, примять шуршащую траву.
Ты вот что, не грусти. Когда за голубою
Небесною волной придет другой черед
И мир затопит мрак — я помню… я с тобою…
На звезды погляди, на их прозрачный лед.
А несколько раньше:
Кто мы здесь? — Случайные свидетели?
Но тогда зачем глядят на нас
Сверху, словно ждут, чтоб им ответили,
Пристальные миллиарды глаз?
Мы и звезды — одно целое. Вселенная так же конечна и так же требует оправдания, как и отдельная человеческая судьба. Космический лед — та же внешняя сдержанность, тот же человеческий этикет, скрывающий от нас вспышки сверхновых и мучительные, а подчас и трагические прозрения об истинном мироустройстве. «…здесь / Дом все равно, что тот лучезарный край» — смысловое пространство стихов охватывает не только географически разрозненные, но и разнесенные во времени объекты. Поэт, существующий здесь и сейчас, выступающий с позиций сегодняшнего дня, узнаваемого и обыденного, постоянно нащупывает нити той самой обратной перспективы, которая наполняет смыслом каждый миг твоего бытия. Цикл «Итальянские фрески» — именно то похожее на сон припоминание-узнавание, та полувоплощенная мечта, с которой неизбежно сталкивается всякий русский поэт, попавший в эту Аркадию Средиземноморья. Смею утверждать, что за триста лет русская поэзия освоила Италию с той же подробностью, что и Павловский парк, например. Чем еще можно удивиться, с чем неизведанным можно еще столкнуться там? Но вот появляется утопленница Венеция… появляется жар Адриатического песка… появляются знакомый и вечно новый мрамор Капеллы Медичи… античная богиня-фотомодель… мелькает Флоренция — Мазаччо, Буонаротти и этот неприступный карабинер… отсюда невозможно никуда уйти, это та самая «нескончаемая юность», воспоминание о которой всегда будет согревать нас, сколько бы мы к ней ни обращались. И все это на фоне трагической (а книга написана человеком, воспроизводящим именно трагическое сознание) и совершенно необходимой утраты-таяния жизни. Понимание такой необходимости впервые рождает в человеческом существе, участвующем в трагедии, собственно человека. Без этого никакого человека не было бы.