Он сидел за столом среди стопок бумаг, книг, газет, листов, листиков — белых новеньких, старых желтых, в пятнах, измятых, исписанных и чистых. Он писал, низко наклоняясь. Писал карандашом, стирал ластиком.
Книг было множество в этом кабинете. Как в районной библиотеке. И Васенька подумал, что, наверно, все их мужчина прочитал.
Когда все было наконец вымыто, когда спускались в просторном прохладном неторопливом лифте, Васенька спросил у Филатыча (которого по-прежнему звал про себя Петром-апостолом):
— Он, это?
— Что?
— Разрешил? Что вы сказали. Про меня.
— Не запретил, — усмехнулся Филатыч.
Васенька хотел еще спросить, почему Филатыч за него заступился, чем ему Васенька показался. Прямо на языке вертелось и жгло. Но Васенька вопрос проглотил, боясь спугнуть привалившее счастье. И глаза опустил, чтобы Филатыч не прочел вопрос в них.
Глава третья
По вечерам все преображалось. Ближе к шести собирался народ. Очередь выстраивалась в буфет. Толпились в больших коридорах на пятом и шестом. Маленькие коридоры — перпендикуляры, аппендиксы — для посторонней публики были запретны.
Звонков здесь не было. Отворялись двери четырех кинозальчиков. Контролерши разрывали билеты. Кино начиналось. Старое. Черно-белое. А если и цветное, если даже и новое, то такое, что сразу понятно — музейная редкость, коллекционное вино, и через сотню лет будет отличный вкус. Если кто решится через сто лет стереть пыль с этой бутылки и откупорить… Скороспелок здесь не давали. И публика вся была знатоки, ценители, смаковали каждый кадр.
Васенька наслушался их разговоров и на площадках, где белый сигаретный дым ел глаза, и в буфете, где пили они, сдвинув столы, чай-кофе-пиво, заедая бутербродами подешевле, с сыром. И у книжного лотка.
В кино Васенька еще походил, а книжки — нет, не открывал, не интересовался. Читал он все ж таки медленно, по складам и только если очень уж надо было — как тогда, объявления о мотоциклах или, как сейчас, объяснения про лекарства.
Иные были любители — наслаждались не сюжетом, не игрой, не работой оператора даже, не монтажом, не мизансценой, не репликами, а вещами посторонними, вроде пролетевшего в кадре, вдалеке, крохотного, никому по фильму не нужного самолетика. Или походкой случайного прохожего, или всем видом его: пальто, шляпой, ботами, авоськой с пустой молочной бутылкой. То есть случайно или нечаянно попавшей в кадр, как в рыбацкую сеть, жизнью.
Но кино, шумные, многолюдные вечера Васенька не полюбил.
Он полюбил, когда все, до последнего зрителя, расходились, когда механики выключали свои аппараты, когда смотрительницы гасили свет в опустевших больших коридорах и сами спешили домой. Когда засидевшиеся допоздна сотрудники собирались наконец на выход. Когда все ключи оказывались на щитке на гвоздиках. Когда дежурный вахтер запирал на засов дверь и ложился спать в достопамятном закутке. И наступала до утра тишина.