— Что ты утром кушала, Леночка? Только соевое молочко? А может, уже не помнишь, может, еще что было?
— Как это «не помнишь»? — недоумеваю я. — Прекрасно помню.
И зачем такую ерунду спрашивать? Разве можно позабыть, что ты ел? Да я за всю зиму, день за днем, могу свое меню рассказать!
Как-то, совершая пробег в сторону кухни, я натыкаюсь на Зинаиду Павловну. Прижавшись к стене, она стоит в карауле у раппапортовских дверей.
А однажды, случайно, становлюсь свидетельницей диалога Зинаиды Павловны и дяди Саши.
— Александр Данилыч! Отчего вы так упрямитесь? Вы же знаете, как я скучаю. Приходите завтра вечерком, и я больше не заикнусь об этом ящике. Я другой достану — для вас…
— Не надо, Зинуша, не надо мне ваших ящиков…
Ящик так и не сыскался. Тайна его исчезновения похоронена в недрах большой блокадной квартиры. Возможно, права была тетя Соня. Возможно, ящик-таки взяли терявшие рассудок от голода многодетные. Кто мог бы стать им судьей? Но утверждать ни того, ни другого я не берусь.
Однажды утром папа принес номер «Ленинградской правды» и сказал:
— Гитлера убить мало! Почитайте, что он с нашими людьми творит.
В газете — сообщение о немецких зверствах на оккупированных территориях. Выколотые глаза, головы детей, размозженные об угол дома, заживо погребенные, виселицы…
Я слушаю, как тетя Соня прерывающимся голосом читает вслух газету, и чувствую, как меня — это почти физическое ощущение — переполняет чувство отвращения и горя. Все, о чем читает тетя Соня, я вижу так подробно, так живо, что затыкаю уши руками — чтобы не слышать воплей замученных. А как бы кричала я сама, если бы меня стали пытать такими пытками?
Ненавижу Гитлера!
Ненавижу!
Я тоже, как и папа, считаю, что его мало убить. Нет, это он слишком просто отделается! Его надо изничтожить каким-нибудь особенным образом.
Казнь Гитлеру я придумывала часами. Повесить на сосне? Ну уж, нет!
Надо, чтобы он, изверг, подольше помучился, как те, которых он приказывал истязать своим фрицам и гансам. Самые инквизиторские пытки приходят мне в голову. Например, посадить его в клетку, выставить на площади — и не кормить. Абсолютно не кормить. А вокруг все люди будут есть сардельки и лизать эскимо. А он пусть смотрит и медленно подыхает с голоду.
Или: приковать Гитлера к столбу, и каждый, кто хочет, пусть отрезает от него по кусочку.
Или: по одному волоску выщипывать у него мерзкие усики и хулиганскую челку, а потом — прирезать как свинью.
Или: печь его на угольях, пока не взвоет. А потом отдать шакалам.
Я изощрялась в жестоких выдумках. И все мне казалось, что фашист наказан недостаточно.