Что побудило меня в тот день взбунтоваться — не помню. То есть бунт назревал давно, но был к нему и какой-то ничтожный повод, совершенно не задержавшийся в памяти.
— Сегодня я не пойду. Сходите сами! — отрезала я в лицо изумленной соседке.
Мама, присутствовавшая при этом, сдвинула брови, что не предвещало ничего хорошего.
— Лена, ты сама не знаешь, что говоришь.
— Прекрасно знаю.
— Ты еще дерзить будешь? Не беспокойтесь, Зинаида Павловна, сейчас она сбегает.
— И не подумаю.
— Лена!!!
Дернув плечом, я независимо усаживаюсь за книгу. Сердце, предчувствуя расправу, бьется часто-часто. Я ведь знаю, что мама всегда добивается, чтобы я выполнила то, что она говорит. И спуску мне не будет.
— Зинаида Павловна, спокойно идите к себе, через полчаса хлеб будет у вас на столе.
— Не будет!
Дверь за соседкой закрывается. В эту минуту, как мне кажется, я совсем одна-одинешенька на белом свете. Даже мама становится моим врагом. «Все за чаепития», — думаю я горько и несправедливо и гляжу на мать в упор, зло, непримиримо.
— Ты что так на меня смотришь? А? Ты что так смотришь? — мама прямо задыхается от гнева. — Неблагодарная эгоистка! Я тебе покажу дерзить! Я тебе покажу!..
О дальнейшем и вспоминать не хочется. Я сопротивляюсь изо всех сил, но маме удается закатить мне несколько жгучих пощечин. Очень больно, унизительно, обидно. Только бы не заплакать! Только бы не заплакать!
С каменным лицом я застываю в уголке дивана. Так я буду сидеть час, два, три…
Приходит отец.
— Вот, полюбуйся на свое сокровище!
«Папочка, миленький, папочка, — про себя умоляю отца, — ну хоть ты пожалей меня! Хоть немножечко!»
Папа жалеет, я вижу, но мама «главнее», и он не смеет вмешиваться.
«Трус! — думаю я. — Трус!»
— Пока не извинишься перед Зинаидой Павловной, — не получишь ужина!
Трудно придумать было в то время более жестокое наказание.
— И не надо. Пусть.
Непокоренная, голодная, несчастная, ложусь в постель. Сон долго не идет, но, наконец, обессиленная душевными терзаниями, я засыпаю…
Глубокой ночью, когда мне снится Зинаида Павловна, вприпрыжку бегущая за покупками в котиковой шубе и резиновых ботах, я просыпаюсь от того, что мне на щеку капает что-то мокрое. Это мама!
— Девочка моя родная… Разве я не понимаю? Я же все понимаю… Ты же видишь, какое время. Надо тебя уберечь… Если бы Зинаида Павловна меня не подкармливала иногда, и ты бы не получала того, что сейчас получаешь. Мы должны быть ей благодарны за это. Прости меня, девочка…
Мы обе долго плачем. Мама горестно, а я — облегченно. С самого начала вот так бы со мной, начистоту, — я бы все сделала, лишь бы маму не обидеть…