— Мне разрешите с ними? — спросил капитан Волков. — Что-то там не то... Я разберусь, помогу комбату. Да и похоронить бы надо погибших.
— Адъютант, вызывайте к рации начальника штаба. Какие новые данные об обстановке?
— Так я уже все узнал! Рота капитана Липаткина снова продвинулась. О!.. Слышите? Это его «коробочки».
Действительно, со стороны Вильгельм-штрассе слышались гул дизельных моторов и стук иэсовских траков.
* * *
Начальник разведки капитан Луговой бежал ко мне, тяжело прихрамывая. Он был без каски, лоб перебинтован окровавленным и обгорелым бинтом. Вблизи я увидел, что веки его тоже обгорели, а на месте бровей — опаленные рыжие завитки волос.
— Хорошо еще, глаза не повредило, — прохрипел Луговой. — Когда вон ту зверюгу приручали. — Он показал на горевшую «пантеру». — «Фаустом» обожгло.
— А что это за танец? — спросил я, глядя на «пантеру», у которой все вращалась башня, стрелял пулемет.
— Ту подожгли «фаустом», а эту решили взять живьем. Вот он! — Луговой кивнул на круглолицего разведчика Гусева, который наблюдал за стреляющей «пантерой» из подъезда, как кот за мышью.
Отверстие прицела в башне «пантеры» было заткнуто тряпками. Какие-то лохмы были накинуты и на смотровые отверстия механика и командира танка. Экипаж ничего не видел, не мог вести прицельный огонь.
— Когда артиллеристы разбили снарядом гусеницу, — пояснил Луговой, — Гусев прыгнул на корму и позатыкал им все смотровые приборы и щели. Теперь танк, как слепой, — стреляет кругом наугад!
Ослепнув, недавно еще грозная машина стала беспомощной. И двигаться ей невозможно — разбита гусеница! Вот и стреляют наугад, думают, помощь подоспеет.
По-видимому, от непрерывной и длительной стрельбы перегрелся ствол спаренного пулемета «пантеры»: пули, которые до этого вылетали узким, блестящим пучком, она стала как бы «выплевывать» во все стороны. Пулемет поперхнулся один раз, другой и... замолчал. Прекратила круговращение башня.
— Гусев, еще раз крикни им, пусть сдаются!
— Есть, товарищ капитан! — Разведчик, выбежав из подъезда, вспрыгнул сначала на опорный каток, а потом и на башню танка и застучал по ней прикладом автомата.
— Сдавайтесь! Аллес капут, ферштеен?
Никакой реакции. В танке словно все вымерли. Только, несколько раз пыхнув дымком, чихнул и опять замолк двигатель.
— Эй, фрицы! Дрей минутен! Сондерн—капут! Алсо: айн, цвай...
Досчитать до «дрей» Гусеву не пришлось. Люк приоткрылся, в щель высунулся грязный носовой платок. Потом появилось довольно упитанное лицо танкиста. На нем выделялись растерянные и напряженно-выжидательные глаза.