Договорились.
Когда ей купили красивое шелковое платье, она прибежала к Илье в загончик. Лицо ее сияло так, что от улыбки можно было прикуривать. Она вдруг щепотно приподняла подол, присела в полупоклоне — и вдруг закружилась на месте, сверкая шелком, белыми икрами и голыми локтями. «Танцуй, папа! крикнула она шепотом. — Танцуй же, ну пожалуйста!» Он с усмешкой хлопнул себя по коленям ладонями. Она скользнула за его спину, и чтобы посмотреть на нее, ему пришлось резко развернуть тележку. А Наденька снова спряталась, и ему снова пришлось разворачиваться. И снова, и опять, и еще раз. «Вот видишь! Ты же танцуешь!» Илья вдруг потерял равновесие — колесо тележки застряло в глубокой колее — и упал набок. Она бросилась к нему, схватила за руку, потянула что было сил. «Да я сам, сам!» Но она продолжала тянуть его за рукав вверх, мешая встать. «Сам я, Надя!» Наконец он выровнял тележку, стряхнул с брючины кирпичную крошку. «Ударился? — Она присела перед ним на корточки. — Больно?» Он улыбнулся. «Ничего».
Она все время пыталась вытащить его из загончика на улицу. «Пойдем погуляем!» Он отнекивался: засмеют таких гуляк. Но все-таки сдался. Не засмеяли. Он стал как все: дом, жена, работа, дочка. Как все. Если это не счастье для калеки, то что тогда счастье?
— Было мне лет десять, когда мать однажды рассказала мне байку про ящерку, которой удалось выскользнуть из ада. — Они в очередной раз потиху выпивали с доктором Шеберстовым в загончике. — Спаслась и ну деру домой, к детишкам, счастливая. Но не догадывалась она, что унесла с собой из ада… ну, не знаю, проклятие или яд там какой… Отравилась навсегда этим ядом, и теперь даже любовь ее к детям стала опасной… Ящерка осталась адской зверушкой, и дети ее стали такими же…
Доктор Шеберстов кивнул.
— Похоже, это ты про себя. Без вины виноватый. Не такой, как все, и значит…
— Похоже, это я уже не про себя… А без вины виноватых не бывает. Бывают только не знающие своей вины.
— Дети, они ведь не ведают, что творят. Иногда — добро. Бывает.
— Наверное, бывает.
Как встретились, как сговорились эти два мерзавца, вообще — как нашли друг друга. Ведь какой бы Француз ни был трепач, о таком с первым встречным не заговоришь. А может, и не сговаривались. Или сговаривались о чем-то другом, да вот тут девочка и подвернулась. Француз торчал каждый вечер в Красной столовой в компании Кольки Урблюда и других беспричинных людей, брехавших разные истории под Урблюдову гармошку и вечную котлету. После детдома Француз устроился учеником слесаря на бумажную фабрику, но вскоре ушел на лесопилку, где было повольготнее, то есть попьянее. А второй… Никто даже имени его не запомнил, да, может, он и назывался. Дед Муханов же и вовсе сомневался, было ли имя у этого крепкого низкорослого мужичонки в кепке-копейке на бровях, с недельной щетиной на рельефно мускулистых скулах. Никто не помнил, чтобы он на кого-нибудь взглянул. Даже на Феню, которая царила и властвовала в прокуренном зальчике, не покидая своего места за жестяной стойкой, под жалобной книгой с наклеенным на обложку портретом Акакия Хоравы в роли великого воина Албании Скандербега. Непрестанно жуя и ковыряя алюминиевой вилкой котлету, ковыряясь ею же в зубах, он молча слушал Француза, который, похохатывая, сыпал своими дурацкими историями. «Да ты, парень, с придурью», — беззлобно пробормотал обладатель кепки-копейки. «Это потому, что я по утрам здорово сморкаюсь, — осклабился Француз. — Так сморкаюсь, что с соплями мозги вылетают. Жди, пока новые отрастут».