— Пойди сюда, Эльза, — сказал он. — Ты знаешь, я невысокого мнения о людях вообще, но этот человек, твой будущий муж — один из лучших, один из тех немногих, с которыми еще можно жить. Ты должна гордиться тем, что он выбрал тебя, и я надеюсь, что ты сумеешь отблагодарить его и строго исполнишь свой долг.
Если в его речи и был оттенок теплоты, то только в той части, которая касалась Зоннека; для внучки у профессора не нашлось ничего, кроме напоминания о ее будущих обязанностях. Она ни слова не сказала в ответ, подошла к деду и получила от него поцелуй в лоб, первый за все годы. Потом она обернулась к Зоннеку, и он обнял ее, точно хотел защитить от черствого старика, озлобленного жизнью до такой степени, что он не чувствовал любви даже к единственному ребенку своей дочери. Серые глаза Лотаря с бесконечной нежностью заглянули в ее глаза, но Эльза еще не научилась понимать этот язык.
Дом Бертрама стоял среди курорта. Это была красивая, просторная вилла, окруженная прекрасно распланированным садом и составлявшая полную противоположность мрачному Бурггейму. Здесь всюду были свет, воздух и солнце; белый дом с балконами, летом увитыми диким виноградом, имел такой вид, точно хотел сказать, что в нем царит счастье и довольство.
В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими «но»!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.
В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.
— Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!