Джон просмотрел вырезки, одну за другой, и сердце у него защемило. То была полная коллекция его работ, сохраненная отцом, который ни разу — ни разу! — не сказал, что любит Джона.
Он застонал от острой боли, но это не принесло облегчения. Посмотрев на вырезки, снова застонал.
Не в силах больше стоять на месте, Джон вышел и начал расхаживать по темному двору, вдоль стенки, которую еще так недавно строил Гэс. Он вспомнил предсмертные слова отца.
И внезапно Джон все понял и ощутил неимоверную жалость к этому человеку, страдавшему всю жизнь. Гэс родился в те времена, когда на внебрачных детей смотрели косо, поэтому всегда считал себя недостойным. Да и сам Джон любил Гэса лишь потому, что он — его отец… Джон опустился в траву на колени и тихо заплакал о том, чего не видел, не знал и не делал раньше.
Он не помнил, когда плакал в последний раз, но слезы приносили такое облегчение, что Джон не сдерживал их, пока они сами собой не иссякли.
Потом он медленно поднялся, вытер глаза, вошел в дом и плеснул холодной водой себе в лицо.
Осторожно сложив газетные вырезки в пакет, Джон повесил его на ту же вешалку, чтобы похоронить вместе с Гэсом. Отыскав чистую рубашку, галстук, нижнее белье, носки и туфли, Джон отнес все это в машину и поехал домой. Здесь он повесил одежду в гардероб и принял душ.
Тело Джона было еще влажным, когда он выплыл на середину озера в своем каноэ. Студеный воздух холодил кожу, но сильные равномерные взмахи весла быстро согрели его. Добравшись до гагар, Джон остановился. Все четыре птицы сегодня вечером были на месте. Они медленно двигались по воде, время от времени ныряя или оглашая ночную тишину такими первозданными криками, что у Джона замирало сердце.
Времени здесь будто вовсе не существовало, поэтому казалось, что смерть — лишь продолжение жизни. Возобновляясь из года в год, жизнь шла своим чередом, и эти две юные особи тоже явились на свет, чтобы продолжить свой род. Да, выдавались и трагические годы, когда волной уносило гнезда или молодняк становился жертвой хищников. Но во всем этом был смысл и свой особый извечный порядок.
Ощущая потерю и обретение, Джон снова опустил весло в воду и направился дальше. Крики гагар летели ему вслед, мягко стелясь по поверхности озера, по всем его излучинам и изгибам, до самой Тиссен-Коув.
Лили сидела на краю причала и встала, как только Джон подплыл, словно ждала его все это время. Когда каноэ скользнуло вдоль пристани, она приняла веревку и привязала ее к столбику.
Через секунду Джон выбрался на пристань, обнял Лили, и это показалось самой естественной, самой правильной вещью, какую он когда-либо делал. Сейчас Джон не думал о своей книге. Не чувствовал себя двуличным или корыстным. Его мысли и его сердце пребывали в полном согласии.