Я опустил руку в карман, вытащил конверт и протянул ей. Она несколько раз глубоко вздохнула. Я ободряюще сжал ее плечо:
– Все будет в порядке.
– Никогда раньше не была в телевизоре, – сказала она.
Рассвет. Заря. Восход. Как угодно.
Над горизонтом все еще сумрачно, но понизу уже мазнуло оранжевым. Ночь съеживается, уходя обратно в землю. Уступая место солнцу – карабкающемуся наверх, но пока висящему на одном пальце, уцепившись за край горизонта.
Заложники по большей части спят. За ночь они сгрудились плотнее – никто не ожидал, что будет так холодно, – и ноги больше не высовываются за границу ковра.
Протягивающий мне телефонную трубку Франциско выглядит усталым. Он сидит, задрав ноги на край стола, и смотрит Си-эн-эн с выключенным звуком – из добрых побуждений, чтобы не разбудить Бимона.
Я, разумеется, тоже устал – просто, наверное, у меня в крови сейчас больше адреналина. Я беру трубку у Франциско:
– Да.
Какие-то электронные щелчки. Затем – Барнс.
– Ваш утренний будильник. Пять тридцать, сэр, – говорит он с улыбкой в голосе.
– Чего надо? – И я вдруг соображаю, что задал вопрос с английским акцентом. Украдкой бросаю взгляд на Франциско, но тот, похоже, ничего не заметил. Поворачиваюсь к окну и какое-то время слушаю Барнса, а когда он заканчивает, глубоко вздыхаю – с отчаянной надеждой и в то же время полным безразличием: – Когда?
Барнс тихонько посмеивается. Я тоже смеюсь – без всякого конкретного акцента.
– Через пятьдесят минут, – говорит он и вешает трубку.
Когда я разворачиваюсь от окна, Франциско наблюдает за мной. Его ресницы кажутся еще длиннее.
Сара ждет меня.
– Они везут нам завтрак, – говорю я. На сей раз по-миннесотски напрягая гласные.
Солнце вот-вот начнет карабкаться вверх, понемногу подтягиваясь через подоконник. Я оставляю заложников, Бимона и Франциско дремать перед Си-эн-эн. Выхожу из кабинета и на лифте поднимаюсь на крышу.
Тремя минутами позже, сорок семь в остатке. Все практически готово. Я спускаюсь в вестибюль по лестнице.
Пустой коридор, пустая лестница, пустой желудок. Кровь громко пульсирует в ушах – гораздо громче, чем звук моих шагов по ковру. На площадке третьего этажа я останавливаюсь и выглядываю на улицу.
Народу прилично – для этого времени суток.
Я думал наперед – и потому забыл о настоящем. Настоящего нет и никогда не было – есть и будет только будущее. Жизнь и смерть. Жизнь или смерть. Это, доложу вам, вещи серьезные. Гораздо серьезнее, чем звук шагов. Шаги – это такая ерунда по сравнению с вечным забвением.
Я успел сбежать на полпролета и как раз сворачивал, когда услышал шаги и понял, насколько они неправильные. Неправильные потому, что это были бегущие шаги, а в этом здании бегать никто не должен. По крайней мере, не сейчас. Когда в запасе еще сорок шесть минут.