Тут уместно воспроизвести одно из воспоминаний все той же Марьи Александровны - о случае четырехлетней давности, когда катались они с сестрицей на ялике по Неве, а Аля возьми да и увидь проплывший мимо труп утопленника. То есть, увидали-то его все, но подурнело - по-настоящему так, надолго - ей одной. Трое суток девочка не ела, не спала, молчала, вперив взгляд в пустоту. В общем, если уж случайное столкновение со смертью абсолютно постороннего человека так потрясло ее, чего говорить о шоке вслед гибели своего долгожданного ребенка. Но уже месяц спустя она вновь тяжела. Жесткий и неутомимый педантизм (немецкая кровь!) мужа никак не способствуют благополучному протеканию и этой беременности. На восьмом месяце г-же Блок приходится сопровождать мужа в Петербург, куда он едет защищать магистерскую диссертацию. Является в отчий дом, и родные не узнают свою развеселую некогда сестру и дочь. Она совершенно измождена физически, поблекла, замкнулась, притихла. Вскоре выясняются и причины. Александр Львович испытывает к родне супруги нечто соразмеренное с ненавистью, и все два года Аля страдает не только за свое личное несоответствие представлениям мужа о примерной жене, но и как совокупный образ всех Бекетовых.
Однако долгожданная степень в кармане, и Александр Львович собирается в обратный путь.
Видя положения дел, профессор уговаривает дочь не возвращаться к мужу вообще. После долгих колебаний Александра Андреевна твердо извещает супруга о принятом ею решении остаться у родителей насовсем. Тот взбешен. Летят письма с увещеваниями, угрозами взять ребенка силой, с лукавыми вывертами. Раз Бекетовым приносят завиральную телеграмму аж от самого ректора Варшавского университета: «Блок тяжело болен. Присутствие жены необходимо» и т. п. Но Бекетовы выстояли: Аля с сыном остались при них. И, естественно, с первых же дней Саша становится средоточием жизни всей семьи. В доме царит культ ребенка. К весне усилиями домашних и умениями доктора мальчик превращается-таки в крепкого бутуза. Но привнесенная первыми месяцами жизни крайняя нервность останется с ним уже навсегда. «Нервное истощение» станет единственным диагнозом практически до самой смерти поэта. Не находя никаких иных опасностей, врачи будут неизменно ссылаться на крайнее «нервное истощение» и рекомендовать ему заграничные купания. «Нервное истощение» станет дежурным персонажем в его письмах и дневниковых записях. Это, конечно, не будет ипохондрией в чистом виде, но некая программная заданность недуга все же налицо.
Всеобщий любимец, Сашенька не был, конечно же, обделен и вниманием деда. Вспоминали даже, что одно время лишь профессору Бекетову удавалось убаюкать малыша, подолгу прохаживаясь с ним на руках по зале. Во всех же прочих случаях мальчик пребывал исключительно в заботливых и ласковых руках прабабушки, бабушки, теть, многочисленных нянь и, конечно же, мамы. И воспитание получил соответствующее. Обласканный и превозносимый, он вырастал, может быть, и не вон из рук каким баловнем, но известный отпечаток на характер будущего поэта такое детство не наложить не могло.