— Сюда.
Через площадь. Телега возле коновязи. Одна тощая кляча. Не так давно на этой телеге возили навоз. Я сел рядом с ним, положив мешок на колени и плотно составив ступни. И заключил сам с собой пари на его следующие слова.
— Не похожи вы на волшебника, — сказал он.
Я выиграл у себя два номисмата.
— Я не волшебник, — сказал я.
Я всегда это говорю.
— Но мы посылали к Отцам за…
— Я не волшебник, — повторил я. — Я философ. Волшебников не бывает.
Он упрямо нахмурился:
— Мы посылали к Отцам за волшебником.
У меня была заготовлена маленькая речь. Я мог отбарабанить ее с закрытыми глазами или посреди разговора о другом. Если я не думал о том, что говорю, получалось даже лучше. Я говорил им, что мы не волшебники, что мы не занимаемся магией, что магии не существует. Нет, мы изучаем натурфилософию, обращая особенное внимание на энергию мысли, телепатию, телекинез, непрямое зрительное восприятие. Никакой магии: просто наука, в действии которой мы еще не вполне разобрались.
Я взглянул на него. На нем был плащ и капюшон из того реденького, царапучего домотканого сукна, что получается из шерсти горных овец. Заплаты немного отличались по цвету. Их, должно быть, выкроили из совсем уж старого плаща, на котором вовсе некуда стало нашить заплату. Сапоги военные. В этих местах сражались лет тридцать назад: гражданская война. Сапоги и выглядели примерно на этот возраст. Кто не транжирит, тот не знает нужды.
— Шучу, — сказал я. — Я волшебник.
Он покосился на меня и опять стал смотреть на дорогу. Я не вырос в его глазах, но, пожалуй, и не упал, хотя бы потому, что ниже падать было некуда. Я ждал, когда он заговорит о деле. В трех, по моему расчету, милях от городка я сказал:
— Ну так расскажи, что случилось.
Кисти рук у него были большие — слишком большие для запястий, похожих на кости, раскрашенные под цвет кожи.
— Брат вам письмо написал, — проворчал он.
— Верно, — согласился я. — Но я хочу услышать от тебя.
Последовало молчание, скорее задумчивое, чем угрюмое или угрожающее. Наконец он заговорил:
— Меня-то что спрашивать. Я в таких делах ничего не смыслю.
Они всегда неохотно со мной говорят. Надо думать, это моя вина. Я испытал самые разные подходы. Старался держаться дружелюбно — без толку. Пробовал хранить непроницаемый вид, пока кто-нибудь сам не выложит суть дела, — этот способ обеспечивает вам тишину и покой. Я читал книги по сельскому хозяйству и мог со знанием дела рассуждать об урожае, надоях, рыночных ценах и погоде. При этом всегда оказывалось, что рассуждаю я с самим собой. Собственно, я не против поговорить сам с собой. В деревне другого интеллигентного собеседника и не найдешь.