— Здоров, Охриме, — ласково говорит Палий.
— Бувайте здорови, батьку, — отвечает казак, снимая шапку.
— Звидки?
— Та з Киева ж… Московского попа проводили.
— Отца Иоанна?
— Его ж.
— Добре.
Казак что-то мнется, копаясь в шапке. Вынув из шапки хустку, он достает что-то тщательно завернутое.
— Що в тебе у шапци там… Киевский бублик, чи шо? — улыбаясь спрашивает Палий.
— Ни, батьку, не бублик.
— Так, може, гарна цяця?
— Ни, батьку… Ось-де воно гаспидське, — радостно сказал казак, вынув из платка какую-то бумагу и подавая ее Палию.
— Що се таке? — спрашивает этот последний.
А Бог его знае що воно таке е… писано щось…
— А де взяв?
— У Паволочики дали… У того козака найшли за скринею, де московский пип ночувал… Може, воно яке там… Бог его знае, що воно надряпано… Може, й песа там наколупано…
И Палий, развернув бумагу, прочел: «А в Хвастове по земляному валу ворота частыя, а во всяких воротах копаны ямы да солома наслана в ямы — там палиевщина лежит, человек по двадцати, по тридцати — голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело; а в воротех из сел проехать нельзя ни с чем… все рвут, что собаки: дрова, солому, сено… с чем ни поезжай…»
— Бреше гаспидив москаль, — не утерпел казак, — бреше сучий сын…
Палий улыбнулся.
— Себ то ты попа так, Охриме?
Охрим смутился, но не растерялся…
— Ох, лишечко… Хиба ж се пип пише?
— Пип, Охриме.
— Так окрим его священства… А все ж бреше…
«А когда мы приехали в Паволочь, — продолжал читать Палий, — и стали на площади, так нас обступили, как есть около медведя, все козаки — палиевщина: и все голутьба беспорточная, а на ином и клока рубахи нет, страшные зело, черны, что арапы, и лихи, что собаки — из рук рвут. Они на нас, стоя, дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы от роду не видали; у нас на Москве и на Петровском кружале не скоро сыщешь такова хочь одного»…
— А то ж! Воно трохи й правда, — заметил старик, кончив читать и догадавшись, что это, вероятно, листок из дневника или путевых заметок отца Иоанна, оброненный в Паволочи.
Как бы то ни было, но листок этот заставил задуматься старика. По листку Палий мог судить, какие вести и в каком виде доходят о нем до Москвы, до бояр и до царя, и насколько эти вести отвечают его задушевным, глубоко таимым от всех планам… Вести не лестные — они могут только бросать тень на то, что всю жизнь лелеял Палий в своей казацкой душе, а теперь уже светилось вдали — не то путеводною звездою, не то погребальным факелом… Ведь могила-то уж не за горами…
— Спасиби, Охриме… Приходь сгодя — дило буде, — сказал старик и, поникнув седой головой, снова направился к дому, бормоча: «Бидна Украина… коли-то твое сонечко встане?..»