— Тебя, юнга, за смертью посылать! Кто так по вантам лазает?
Дреккен вырвал у меня фуражку, нацепил ее — и его морщинистая физиономия вдруг исказилась.
По лбу старшего офицера стекало что-то желто-коричневое.
— Навалила в шапку, человекоподобная, — с удовлетворением молвил батюшка. — Это вам, сударь мой, воздаяние. Той же мерою получили, что и я. А не злоранничайте над чужой бедой. Господь, Он всё видит.
Снова по всей палубе прокатились судорожные, тщетно сдерживаемые смешки. Но мне-то было не до смеха.
Придушенным голосом Дракин просипел:
— Ты что мне подсунул, сволочь?
Оглянулся на мостик. Капитана там уже не было.
— Руки по швам!
Одной рукой он подносил к испачканной голове платок, в другой сжимал стек.
— В глаза смотреть!
Я не мог. Я опять зажмурился — в ожидании удара.
Но удара не последовало.
— Ваше высокоблагородие господин капитан-лейтенант!
Рядом стоял Степаныч.
— Малец первый день служит. За него — мой ответ. Коли что, меня учите.
Теперь-то я знаю, что боцман поступил по-моряцки: сам молодого учи, а начальству в обиду не давай. Но в ту минуту седоусый мучитель, которого я уже успел возненавидеть, показался мне небесным ангелом.
Дреккен моряцкие обычаи тоже знал и бить заслуженного унтер-офицера за нелепицу, в которой отчасти сам был виноват, конечно, не стал. Лишь выматерился, топнул ногой и ушел в каюту. Про меня сказал:
— Чтоб я этого рохлю на палубе не видел! Мне нужны матросы, а не слюнтяи!
А Степаныч, проводив начальника хмурым взглядом, тяжко вздохнул.
— Что мне с тобой делать, паря? Дракин — он памятливый. Со свету тебя сживет, не забудет. Ты службы не знаешь, сгинешь ни за понюх табаку. Ладно, поговорю с Иван Трофимычем…
Иван Трофимович приходился боцману кумом и занимал почтенную должность судового буфетчика. Еще до исхода первого дня моей службы, с позором изгнанный из палубных матросов, я оказался официантом (по-корабельному — младшим вестовым) при кают-компании.
На прощанье Степаныч сказал мне — уже не строго, а человечно, поскольку я в его команде больше не состоял:
— По реям лазить тебе больше не придется, и Дракин при капитане руки распускать не станет. Однако гляди, паря: коли и на новом месте дуру сваляешь, не будет тебе жизни на фрегате. Лучше возьми и утопись.
С этим напутствием я был отправлен с верхней палубы, где сияло солнце и дул свежий ветер, в темные недра трюма.
Обязанности мои заключались в том, чтоб прислуживать во время трапез, а потом убирать и мыть грязную посуду. Притом к верхнему краю стола, где сидят старшие офицеры, соваться мне строжайше запрещалось — для того имелся старший вестовой, опытный и расторопный матрос. За нами обоими приглядывал Иван Трофимович, важный мужчина с бакенбардами и часами на серебряной цепочке. К ужину он наряжался в белые чулки и башмаки с блестящими пряжками. Степаныч с гордостью рассказал, что лучше буфетчика не сыскать на всей эскадре и, если б кум иногда не «поздравлял Хмельницкого», служить бы ему на флагмане, при адмирале. Я, впрочем, за время службы на «Беллоне» достойного Ивана Трофимовича пьяным ни разу не видел.