– Обрати внимание на фигуру Христа, – продолжала Катя. – Христос тут возвышенно-прекрасен, благостен, безупречен, он несет надежду. Он ступает легко, словно не касаясь земли. Он идеален. Запомни его. Теперь идем дальше.
Они миновали еще несколько залов, кое-где задерживались, чем-то любовались, мимо чего-то другого проходили молча. Катя послушно останавливалась всякий раз, как что-то привлекало внимание Германа, рассказывала, отвечала на его вопросы. Но вот она подвела его к картине Крамского «Христос в пустыне».
– Вот второй Христос. Совсем не такой, как у Иванова. Это еще лик Христа, он вполне узнаваем, но современен. Многие даже думают, что это автопортрет, но вон, смотри, вон на той стене автопортрет Крамского. Совсем другое лицо. Да, лицо бунтаря, но портретного сходства с Христом нет. Видишь? Этот Христос не благостен, он не плывет над землей. Его ступни изранены острыми камнями, руки грубоваты. Считалось – и сам Крамской так считал, – что Христос в пустыне решает, предпочесть ли ему земные блага или быть с народом. Его же там, в пустыне, дьявол искушал, если ты помнишь. Мы с высоты нашего знания истории уже можем интерпретировать по-другому. Проливать ли кровь? – вот о чем он думает. Это ведь 1872 год, времена народовольцев, покушений на царя и сановников. Как бы то ни было, картина вызвала скандал. Правда, с четвертым Христом вышло еще хуже, – невесело усмехнулась Катя. – Идем взглянем пока на третьего. Он тут, рядом.
Она ввела его в зал Василия Григорьевича Перова, показала портрет Достоевского и другие картины. Германа заинтересовало историческое полотно «Никита Пустосвят», и Катя покорно пересказала ему сюжет картины, присовокупив, что это еще не самое интересное, а самое интересное на тему раскола ждет их впереди.
– Давай лучше посмотрим третьего Христа.
И она подвела его к картине «В Гефсиманском саду». Это полотно брало за душу сразу.
– Видишь? – спросила Катя. – Он еще только молит об избавлении, но все, что ему предстоит, уже случилось. Он уже раздавлен тяжестью креста.
– И над головой уже терновый венец, – заметил Герман.
– Вот эту деталь я как раз считаю наивной иллюстрацией, совершенно лишней, – возразила Катя. – Идем, нам еще много чего надо увидеть.
Она вела его из зала в зал, и Герман покорно следовал за ней, впитывая новые знания. Ему страшно понравился Куинджи, а Катя пренебрежительно пожала плечами: это не искусство, а кунштюк, цирковой фокус. Он обрадовался знакомым мишкам – «Утру в сосновом лесу» Шишкина, – а она загадочно процитировала ему из Мандельштама: