Петух Полкан и к обретенному имени, и к собранной «машинке» отнесся благосклонно.
– А пулемет я на горке поставлю. Как считашь? По-моему, хорошее место. Обратно же – позади село, дом. – Старик вытер тряпицей большущие ладони, оглянулся в сторону реки. – Это им было куды отступать. И ему есть куды – звезд много, улетай, никто не держит! А мы с тобою посередке, Полкан. И нам отсель двигаться никак нельзя. Некуда.
До самого вечера дед Илья был занят так, что совершенно забыл про скрипучую половицу в горнице. Вспомнив, поморщился с досадой, махнул рукой – потом, дескать, поправлю, после боя.
Руки-ноги гудели от усталости – приятной, трудовой, забытой уже. Сперва он предусмотрительно наполнил ключевой водой пузатый молочный бидон, отнес на Иваевскую горку. Отварил картошки, яиц, ополоснул добрый килограмм огурцов, начистил луку, упаковал все аккуратно в полиэтиленовые мешочки, отнес наверх второй ходкой, прикопал в тенечке. С фронта помнил, каково это – остаться без еды и питья, если противостояние затягивается. Потом вырыл невесть когда закопанный на огороде ящик с патронами – тяжелый, холера! Переживал за ленты – вдруг материя истлела? Но нет, обошлось. Оттащил на горку ящик, затем откатил туда же «машинку», установил прочно и удобно. Ребристый кожух «Максима» сиял на солнце так, будто не сто лет назад пулемет был сделан, а только вчера. Подумал-подумал – и отнес на всякий случай необъятный тулуп и еще более необъятную брезентовую рыбацкую спецовку: вдруг дождь начнется, или ночью наверху сидеть придется?
Всякий раз дед Илья ненадолго задерживался на вершине, стоял и смотрел. Нет, не в сторону Монарха – чего туда смотреть-то? И так ведь понятно, что близко уже. Глядел старик за реку, за тайгу, глядел с ожиданием, всякий раз шепотом уговаривая:
– Отзовись! Ответь! Откликнись!
Но, видимо, не дожидался, не слышал ответа и потому спускался, сокрушенно качая головой. Полкан то сопровождал его, то оставался внизу по каким-то своим петушиным делам. Чудно ему, наверное, было разгуливать по совершенно пустому селению, беспрепятственно заходить на чужие огороды, влезать туда, куда раньше путь был заказан. Прошелся по покинутому селу и дед Илья, очень недоволен остался.
– Разве енто дело? – сердито вопрошал он, и незнакомые своей пустотой дома съеживались боязливо и стыдливо.
Дошел он и до реки, присел на берегу. Сейчас, перед закатом, Обь была тихая и гладкая – ну зеркало и зеркало! Гляделись в него высоченные осокори, вековой кедрач, и облака легонькие гляделись, и зардевшееся солнышко… Пока любовался отражениями, все вспоминал, как впервые познакомился с Евдокией Матвеевной. Много-много лет назад влетела в сельсовет молоденькая докторша, присланная из Томска, и принялась посреди собрания кричать на председателя – дескать, почему это у вас на лесосплаве работают люди с тяжелейшими фронтовыми ранениями? Она еще платок снять не успела, а смущенный Илья, который как раз и был тем самым фронтовиком с тяжелыми ранениями, сразу, по голосу понял – белобрысая. И ведь сколько раз он обещал себе не влюбляться – а тут пропал! Но терпел. Хоть он, может, и не таким терпеливым был, как нынче Гринька Колобоков, но держался. До тех пор, пока Евдокия Матвеевна несколько лет спустя сама вдруг не обратила на него внимание. И пришлось тогда Илье надолго покидать ставшее родным село, чтобы улеглось-успокоилось, чтобы не дошло до свадьбы… А когда вернулся – у Евдокии Матвеевны дети уже в школу пошли.