Эшблес так и не появился.
Сотни раз за этот длинный день Дойль мысленно просматривал исторические источники, на которых основывалась его уверенность, что Эшблес обязательно придет: в биографии Бейли совершенно однозначно говорилось, что это была кофейня «Джамайка», десять тридцать утра, вторник, одиннадцатое сентября 1810 года. Ну разумеется, биография Бейли основывалась на воспоминаниях самого Эшблеса через много лет. Но Эшблес представил поэму на рассмотрение в «Курьер» в первых числах сентября, и Дойль не только читал об этом, но на самом деле держал в руках сопроводительное письмо в «Курьер».
«Я написал “Двенадцать Часов Тьмы” во вторник, одиннадцатого прошлого месяца, – писал Эшблес, – в кофейне “Джамайка” близ Биржи, и основная тема поэмы навеяна моим недавним долгим путешествием...» Да будь оно все проклято! Эшблес вполне мог перепутать дату через десять или двадцать лет, но едва ли мог ошибиться меньше чем через месяц! И особенно, если он столь точно указывает день недели и число.
Низенький, толстый, рыжий парень уставился на него с угла у Королевской Биржи, и Дойль, уже наученный проявлять осторожность в отношении незнакомцев, целеустремленно направился к Лондонскому мосту и дальше – через реку к Казиаку.
Мог ли Эшблес намеренно лгать? Но зачем бы он стал это делать? Дойль украдкой посмотрел назад, но рыжий парень вроде бы за ним не увязался. «Тебе лучше расслабиться, – сказал он себе, – стоит кому-нибудь на тебя посмотреть, как ты уже думаешь, что это агенты Хорребина». Ну ладно, подытожил он свои размышления, остается только ждать, что будет дальше.
«Полагаю, что следующее достоверное событие в хронологии Эшблеса, это когда он видел, как застрелили одну из Танцующих Обезьян в Биржевом переулке, в кофейне, в субботу, двадцать первого этого месяца. Но я не могу ждать полторы недели. За это время моя пневмония зайдет слишком далеко. Боюсь, что даже медицина двадцатого века уже ничего не сможет сделать.
Я должен – Боже, помоги мне! – должен искать подход к доктору Ромени». От одной только мысли о докторе Ромени ему стало совсем плохо. «Может быть, если я... ну, не знаю... если я подвешу на шею пистолет на ремне, и буду держать палец на спусковом крючке, и скажу ему: “Мы договоримся об условиях сделки, или я разнесу себе голову, и ты уже никогда не узнаешь то, что хочешь узнать...” Рискнет ли он проверить, блеф это или нет? И рискну ли я так блефовать?»
Он миновал узкую улочку Элдгейт и увидел, как кто-то, насвистывая, прошел по шаткому мостику между крышами. Дойль замедлил шаг и прислушался. Знакомый мотив, и такой грустный и ностальгический, словно специально выбран как музыкальное сопровождение его вечерней одинокой прогулке. Черт возьми, что же это за песня? Что-то очень знакомое, отсутствующе размышлял он, продолжая идти. Это не «Green sleeves», и не «Londonderry air»...