Я взглянул на себя в зеркало и увидел в нем счастливого человека. Вы хотите знать, как выглядит счастливый человек? Пожалуйста.
Растрепанные волосы, умные живые глаза, ничем особо не примечательное лицо человека средних лет, не верящего в Бога, на котором (лице) невольно задерживается взгляд (мягкие черты из причудливого сплава принципиальности и некатегоричности чем-то пленяют). Да, да, атеист — это непременное условие счастья, ибо если бы я верил, то чувствовал бы себя в лучшем случае величайшим грешником, несчастнейшим из людей. Сколько их, убогих, отражено уже в зеркале великой литературы! Вера для человека неглупого — непременное условие, чтобы чувствовать себя окончательно и бесповоротно несчастным. Меня же окружала благодать: я был безработным, одиноким, обнаженным, рядом лежала Мау, чужая жена и моя возлюбленная, совесть моя была спокойна.
Что еще надо для полного счастья?
Говорил ли я, что более сладкой женщины, чем Мау, и представить себе невозможно? Кажется, говорил. Повторяться не будем. Но не могу не сказать о главном.
Я, кажется, впервые оценил прелесть и эффективность воздержания в зрелом возрасте и даже отчасти проникся уважением к святым (хотя, наверное, зря: они же воздерживаются не для того, чтобы увидеть свою вожделенную Сару, а ради того, чтобы не видеть ее никогда; что ж, им же хуже, сочувствую им так же, как и они — мне). Я всю ночь гордился собой, а бедная Мау с изумлением разглядывала меня.
— Чем ты тут питаешься, отшельник? Корешки какие-нибудь секретные трескаешь? У тебя что, женщины нет?
— Почему же нет? Ты и есть моя женщина. Другой мне не надо. Просто у меня избыток мужских гормонов.
— Тебе нужен гарем. Но я тебя никому не отдам…
Не скажу, что мы наверстали потерянное за год (в жизни то, что не сделано вовремя, упущено навсегда), но в чем-то мы превзошли себя. Весь следующий день мы спали, а вечером сидели у огня на добротных стульях, молча лаская друг друга взглядами, в которых прыгали отблески пламени.
— Я уже забыла, когда мне последний раз было так хорошо. Нет, помню. С тобой и было, год назад.
— Почему же ты раньше не приезжала?
— Раньше, раньше… Раньше я думала.
— И что же ты надумала?
— Хочешь, я брошу мужа и вернусь к тебе?
— Конечно! — торопливо встрепенулся я, как стопроцентный джентльмен, не позволяя в натопленном воздухе гостиной, служившей мне спальней, и даже столовой, повиснуть двусмысленной паузе (которую тонкая женщина никогда не забудет и не простит; год разлуки, случившийся по ее вине, простит, а заминку ее верного обожателя в несколько секунд — никогда), — и тут же дернулся в противоположную сторону: я понял, что совершаю предательство. Я не знал, хочу ли я того, чтобы Мау вернулась ко мне. Я вольно или невольно начинал ей врать. А это плохое начало для совместной жизни.