Буду стоять тут, пока не упаду, решила, уже не интересуясь часами. Он выскочил из-за ее спины, схватил за руку. Ни слова оправдания. Крикнул: «Бежим!». И поволок за собой. Она спотыкалась на каблуках. Босиком, подумала, бежать было бы легче. По снегу…
Фойе уже опустело. Какой там бал! Он запихнул ее в задние ряды забитой уже до отказа ложи и исчез. Тупо она глядела на сцену, не видя, не слыша ничего.
Он появился в антракте. В том же бесформенном свитере, в котором каждый вечер она видела его, встрепанный, лихорадочно-оживленный, бешено энергичный. Его энергия ее одурманивала: шла за ним, боясь потерять в толпе, а он кому-то кивал, с кем-то переговаривался, не считая нужным ее представить, хотя она стояла рядом.
Странно, но такая его невоспитанность, оскорбительная к ней небрежность не вызывала у нее протеста. Она как бы со всем смирилась, все приняла: и неряшливость нарочитую его в одежде, и суетность в манере себя вести, и даже явно неуважительное его к ней отношение. Он ее подавлял. Но почему! Кто он был – руководитель несуществующего театра? Идейный вождь нескольких юных честолюбцев? Доморощенный диктатор, усмиряющий истеричных девиц? Кто, в самом деле?
Театральная премьера вовсе не воспринималась им празднично, каким-то там балом! Он говорил Елене: «Стой. Вот этот мне нужен. Попался! Теперь не уйдет». И устремлялся к солидного вида мужчине, притирал его к стенке и, страстно жестикулируя, начинал говорить… Возвращался, довольно сверкая глазами: «Так… Теперь где-то тут должен быть еще один очень нужный товарищ. А вот он!».
Елена уже успела узнать, что по отношению к самому себе Николай был абсолютно равнодушен, ел что попало, во что попало одевался, к вопросам быта проявлял не только полное безразличие, но откровенно презирал тех, кого интересовал этот самый быт. С важными, сановными людьми так держался, что они должны были быть шокированными его дерзостью. Если надо было что-то для их театра, ради общего дела, он в самые недоступные, высокие сферы находил ходы. И не робел, не пытался подольститься – требовал. Убежденных противников в соратников обращал, холодных, черствых заражал своей одержимостью. При надобности просиживал часами в приемных крупных начальников, обольщал секретарш, но только они теряли бдительность, бесцеремонно врывался в кабинет и, вкрадчиво улыбаясь, добивался своего, насильно иной раз вырывая обещанное.
Идеализм уживался в нем с грубым цинизмом, цепкостью хищника. Черствость с чувствительностью. И трудно было угадать, когда он притворялся, когда проявлял поразительное душевное понимание, с полуслова, полувздоха, или когда ледяное презрение обнаруживал – презрение ко всем людям, только на то годным, чтобы ими повелевать.