— Кто?
— Полтинники. Те, кто чекистам за полсотни фискалят про меня!
— Не может быть, чтобы такие на прииске прижились! Им бы тут горлянку живо вырвали! — не поверил Огрызок.
— Кто?! Да ладно тебе, Кузьма, чего прикидываешься? Иль не знаешь, что именно тут, на прииске, каждый третий — сексот. Они помимо северных льгот еще одну надбавку получают. От органов… И служат им, как псы!
— Погоди! Дай гляну! — выскочил Огрызок из избы наружу.
Шел крупный снег. Его хлопья летели с неба мохнатыми парашютами. Их было так много, что Кузьма в секунды начал замерзать. Он свернул за угол дома, туда, куда светили окна. И отчетливо увидел следы на снегу. Их еще не занесло снегом. Ветер дул с обратной стороны и следы виднелись четко, будто человек только что прошел здесь, под окном.
«Права баба! Но что от нее теперь надо? Срок оттянула. Все потеряла. Кому она нужна, кому опасна? Какому хорьку надо стремачить? Чего от нее хотят?» — недоумевал Огрызок и, посмотрев, куда ведут следы, направился в избу, дрожа от холода.
Но не успел выйти из-за угла, как перед глазами мелькнуло что-то черное. Обрушилось на голову. Больше Огрызок ничего не увидел, не почувствовал и не запомнил.
Очнулся он на своей постели. Сосед сидел за столом и читал под настольной лампой газету. Кузьма чувствовал жуткую боль в висках. Пытался вспомнить, что с ним случилось. Но в памяти словно провал получился.
«Но откуда эта боль? С кем я махался? Ведь не бухал, точно! Но кто же раскроил тыкву? Где и за что?»
Кузьма хотел встать, но перед глазами искры замельтешили. Все поплыло, как в тумане. Огрызок повалился в постель со стоном.
— Пей воду! — подал стакан сосед. И наклонившись к самому лицу, добавил: — Ну что? Измолотили, как последнего кобеля. Было бы за кого так мучиться…
И вмиг все вспомнилось… Пушистый снег, следы на снегу под окном и серый кривобокий угол хаты.
— Сволочи! Скоты безрогие! Твари проклятые! Чтоб вы все передохли! — распахнулась дверь и в комнату влетела заплаканная растрепанная Катерина — Какая блядь тебя побила? Кто? Мурло запомнил? Скажи? — склонилась над Огрызком сердобольной горой.
— Не видел. Не успел заметить, — ответил он тихо.
— Бедный мой заморыш! Головка луковая! Сколько хоть их было? Ну припомни хоть что-нибудь! — умоляла Кузьму. Но тот лишь головой качал отрицательно. — Все равно узнаю, какой пидер мою блоху душил! Яйцы с требухой вырву хорькам, мандавошкам лохмоногим! Жизни не дам, башки снесу! — грозила баба неведомо кому, заливаясь слезами.
Она ощупала голову Огрызка. Обтерла его лицо мокрым полотенцем, положила на лоб. Вскоре принесла какие-то таблетки, заставила выпить. И сидела рядом, не отходя ни на шаг, не обращая внимания на соседа Кузьмы, уже не раз просившего женщину освободить комнату.