Сколько тепла осталось в его сердце? Хватит ли его на этот трудный путь через пургу? Выживет ли он в ней? Этого он и сам не знает. Да и кто из живых уверен, что именно случится с ним в следующий миг?
Машет пурга черными вороньими крыльями. Воет за целую волчью стаю, бьет и мучает за всю «малину» враз.
Кузьма выдернул ногу из сугроба. В нем сапог остался. Где его сыскать? Пошарил в снегу онемелой ладонью. Наткнулся на куст арамеи, впившийся в руку колючками. Боли не почувствовал. Да и какая это боль в сравнении с той, пережитой. А вот и сапог… Кузьма ухватился, вырвал его из снега. Вытряхнул набившиеся ледышки, сунул ногу и пошел вперед через ночь, тайгу.
Хочешь жить — умей крутиться. Не отдавай свою душу смерти даром. Борись за нее. Потому что она — твоя, единственная. Плохая иль хорошая, ее не выбирают. И муки в ней отмеряны всякому по силам его. Значит, так надо, чтоб и эту пургу одолеть. Да мало ль горя нахлебался. Вот и тогда… Охрана, скрутив Огрызка, вскоре доставила его в тюрьму, не забыв насовать в дежурной части за побег.
Носили его на сапогах три парня. Всех Кузьма запомнил накрепко, каждого, как родную маму, из миллионов отличил бы. И затаил на них лютую ненависть. Дал себе слово рассчитаться с ними при первой возможности.
Нет, его не сунули «в тамбур», не отправили в камеру смертников. Огрызка определили на втором этаже тюрьмы, где следователи милиции рядом с его камерой проводили допросы.
Днем и ночью постоянно оттуда доносились стоны, вопли, крики, мат. Не раз среди ночи подскакивал в ужасе от дикого человеческого воя, сопровождаемого хохотом милиции.
— И этот обосрался! То-то, гад! Будешь помнить, блядь паршивая, кто мы есть! А ну, влупи ему на всю катушку, чтоб всех чертей по именам вспомнил! — глумились над пытаемым.
От захлебывающегося болью воя дрожали даже стены тюрьмы.
Это была моральная пытка для тех, кто слышал крики. Случалось, иные
сходили с ума, не дождавшись суда. На этом этаже содержались политические. Их заставляли слушать «музыку», которая срывала с постели выживших и через много лет.
Никто, даже самые крепкие, не смогли привыкнуть к такому, никто не сумел остаться равнодушным. Никто не знал, когда его настигнет та же участь. Огрызок знал: там выбивали показания, угодные милиции. Знал: даже матерые мужики не выдерживали. Не всякую боль стерпеть можно. Есть предел возможного. Но где грань?
И сжигали на заднем дворе тюрьмы трупы умерших, замученных. Каждый день черный дым вился за решеткой. Когда настанет очередь следующего — не знал никто. Из кабинета милицейских следователей редко кому удалось выйти живым.