Однако она была повелительницей — это было видно с первого взгляда. Вестник мысленно это признал и попытался скрыть признание за снисходительной улыбкой. Они состояли в дальнем родстве, и улыбку его можно было истолковать так: «Мы, верхние слои Семейства, его сливки, цвет мира человеческого и мира богов, кое-что о тебе знаем. Знаем многое. Нам известны твои странные заблуждения, твое упрямство, причины твоего изгнания. Но мы относимся к тебе снисходительно, плен, в котором тебя держат, не строг, он отвечает рангу повелительницы, и мы не предъявляем к тебе больших требований. Мы относимся с пониманием».
Они сидели в зале ее дворца. Вестник заметил, что рабыня, обмахивающая ее опахалом, выбрана весьма продуманно: старая, безобразная негритянка, седая, с красноватыми белками круглых, навыкате, глаз, сама перекатывающаяся как шар и с губами почти лилового цвета, словно на них запеклись следы прокисшего лилового вина. Ни один мужчина не мог бы ею соблазниться.
Вестник закинул ногу на ногу, утвердил локоть на верхнем колене и подпер ладонью подбородок. Вся его поза свидетельствовала о том, что он не считается с ее присутствием, едва замечает, а может, и презирает ее. Голос его, однако, был вкрадчив и притворно почтителен:
— Вот как обстоят дела, сударыня.
Они сидели так, что в открытую дверь им видны были оба двора, а за ними бухта на северо-востоке. Дело шло к вечеру, тени в долине удлинялись. Справа на скалах двигались какие-то люди. Слева на прибрежной скале маячила неподвижная фигура.
— Ему здесь было так хорошо, — сказала она, пытаясь овладеть собой.
Вестник начал покачивать ногой.
— Что значит хорошо? Это с какой стороны посмотреть. Извините, я не хочу быть неучтивым. Но он слишком долго оставался вдали от дома.
Он улыбнулся ей льстивой, восхищенной улыбкой,
— Я понимаю, — сказала она. — И все же…
— Он почти десять лет воевал, дражайшая. Потом года три странствовал, пока не попал сюда. А сколько он пробыл здесь? Лет семь-восемь?
Она не удостоила его ответом. Словно выступая на сцене в какой-нибудь пьесе, она начала горький монолог, убеждая и скорбя:
— Я вижу там ваших корабельщиков, Трижды Высокочтимый, Высокочтимейший. Разве они не готовы подняться на палубу? Не готовы сняться с якоря? Разве вы не сделаете все, чтобы увезти его с собой, пока он еще хочет уехать? Вечером он, быть может, уже не захочет, я его знаю.
Она встала. Подол длинного синего платья соскользнул к ее ногам, на красные сандалии. Стоя, она казалась еще более хрупкой и смуглой. Он улыбался улыбкой ценителя, а она продолжала разыгрывать свою сцену: