С тех пор Тишабай «Семь глоток» стал владельцем и полновластным хозяином кишлака Курусай. Проглотил бы скоро бай и Шакира Сами. Не помогли бы старейшине и его почтенные предки, но тут доносились до Курусая вести о революции и народной власти. Шакир Сами снова стал очень полезным для бая человеком. Льстил ему «Семь глоток»: «Вы человек здешний, вы человек уважаемый, посоветуйте мне в том-то и в том-то».
И Шакир Сами усаживался поудобнее, мял в своей ручище маленькую пиалу и важно начинал:
— Поистине предки наши не глупее нас были…
Вот и сейчас Тишабай-ходжа по привычке ждал слова старейшины Шакира Сами. Ошалевший было от неожиданности, от властного «не будет», Ибрагимбек молчал: таким неправдоподобным и невероятным показалось ему появление молодой женщины. Небо обрушилось на землю, земля стала дыбом! Женщина, девчонка, осмелилась влезть в его разговор, его, могущественного сардара! Что такое? Или наступил день страшного суда?..
— Ты… ты, — ткнув пальцем в сторону Жаннат, смог только просипеть он.
— Один шах, а он был эмиром бухарским, — чрезвычайно непочтительно перебила Ибрагимбека Жаннат с задором и даже весело, хоть душа у нее ушла в пятки, — нашел кабана и возвеличил его, увенчал ему голову золотой короной, надел на него золототканый камзол, опоясал толстое его брюхо саблей в самоцветных ножнах. «Теперь ты правитель!» — сказал шах. Пошел кабан править народом, да проходил он мимо лужи, не выдержал и лег по привычке в грязь. Сколько ни украшай свинью, все же грязь ее в чистоту не обратится. Кабан был кабаном, останется кабаном.
— Не смей! — прохрипел Ибрагимбек. — Каждое слово обернется для тебя тысячью мучений.
— Э, да он еще угрожает, — взвизгнула женщина из толпы.
— Ты скажи, почему опять налогов стало больше? — выкрикнула другая.
— За что повесил Шо-Исмаила, нашего милиционера?
— Бандиты забирают весь хлеб до зернышка.
— Твои головорезы забирают баранов и не платят за них!
— Детишки с голоду пухнут!
— Вор вором и останется!
— Конокрад! Палач!
— Кабан!
С протянутыми руками, с искаженными лицами, разинутыми в крике ртами, с растрепанными волосами кишлачницы ворвались на площадку, оттеснили в сторону старейшин и все грознее наступали на сидевшего у костра Ибрагимбека.
Он встал, сел, снова встал. Глаза его бегали. Исподлобья он разглядывал беснующихся дехканок и молча стоявших мужчин. И вдруг ему показалось одно лицо знакомым.
Он узнал своего ясаула.
— Эй, Самыг! Что ты здесь делаешь?
— Да вот в гости приехал, к Тишабаю. Родственник мой…
— А ну, давай разгони псов. Быстро!
От прежнего страха у Ибрагимбека ничего не осталось. Он снова приказывал: