– Ну, сэр Фрэнсис, я приказала вам грабить их, грабить, грабить. И Дрейк полез в драку с королем Испанским?
В больших синих глазах блеснули озорные искорки.
– Мы наконец-то отдраили их хорошенько!
В Кадисе мы сожгли больше тридцати семи кораблей!
Я прыснула со смеху:
– Значит, вы подпалили испанскому королю бороду!
– Без сомнения – и весьма ощутимо! После этого, бороздя просторы испанских морей, мы захватили и сожгли еще не меньше сотни. А когда, по пути к Азорам, проходили мимо мыса Сан-Висенти, – он невинно закатил глаза, – случайно наткнулись на «Сан-Фелипе»…
Я подалась вперед, кровь прихлынула к лицу.
– Что, «Святой Филипп»? Плавучая сокровищница самого короля?
– Да, Ваше Величество, да! – Он довольно хохотнул. – Корабль был так нагружен шелками, пряностями и серебром, что еле держался на плаву. – Словно фокусник, он крутанул в пальцах сверкающую монету. – И кроме изумрудов, рубинов, сапфиров, опалов и жемчугов, я привез сто пятьдесят тысяч братишек и сестренок вот этой особы, чтобы сложить их к вашим ногам, – вы ступите на золотой ковер!
Как я ликовала! Берли привел ростовщика, Палавичино.
– Скажите Ее Величеству то, что сказали мне.
Итальянец поклонился, пощипал ус:
– С утратой «Сан-Фелипе», Ваше Светлейшее Величество, король Испанский утратил и доверие европейских кредиторов – никто не даст ему в долг меньше чем под восемнадцать – двадцать процентов!
Вне себя от радости, я жадно подалась вперед:
– А мне?
– Под восемь процентов, светлейшая, и ставки падают. Вы нанесли смертельную рану по главной артерии, снабжающей его золотом.
Я рыдала от счастья. Эта победа подарила нам мирное лето – мирное и радостное…
Должна сказать вам – такой радости я не испытывала ни раньше, ни потом. А первое лето с Робином, спросите вы? Оно давно изгладилось из памяти, он меня оставил, а теперь? – теперь был другой «он», юный Эссекс, он был со мною, он был моим.
Я и сейчас вижу, вот он склоняет ко мне стройный стан, вот шагает ко мне своей стремительной походкой, вижу его чистый взгляд, открытое сердце, распахнутое ко мне со всем жаром юноши девятнадцати весен от роду, – кто бы устоял?
Значит, ему было девятнадцать, а мне – столько, сколько было. Что с того? Мы не переходили никаких границ, он меня развлекал, забавлял, ничего больше.
Все это лето были чудные прогулки меж пышных роз и жимолости, долгие беседы за полночь, когда лишь мы двое бодрствовали средь сонной стражи и припозднившихся придворных. Его не тянуло спать, он уходил к себе с первыми птицами, и то лишь затем, чтобы переменить камзол и снова спешить ко мне…