Я видела, что творится, но не предвидела роковых последствий. Тогда мне довольно было знать, что моя любимая королева спасена. В тот день великой опасности для нее на волоске висело все, ради чего мы жили, на что надеялись, во что верили. Как только миновал кризис и болезнь отступила, все вздохнули свободнее и жизнь вошла в свою колею.
В тот год выдалось на редкость хорошее лето. В начале июля поля вызвездились цветущей земляникой, в королевских виноградниках в Ричмонде наливались сочные гроздья, персики и вишни в Гринвиче обещали богатый урожай. Двор переезжал, охотнее из-за хорошей погоды, чаще из-за жары, поскольку большие дворцы, где теснились придворные, их соколы и кони, слуги и служанки, летом надо было «проветривать», как мы это тогда называли, значительно чаще, нежели зимой.
Ибо за весенними цветочками шли «летние ягодки»: оспа и чума, непонятная испарина, опухание и смерть. Тростниковые подстилки в залах, усеянные человеческими и собачьими испражнениями, воняли так мерзко, что противно было есть и даже находиться в помещении. То лорд свалится с кровавым поносом, то слугу отошлют из-за сыпи на лице, придворные при всякой встрече приветственно взмахивают аромагическими шариками и держат их у носа на ходу. Потом наступало время снова сниматься с места и вверять себя и свой скарб превратностям дороги. Ибо лето способствует стремлению к перемене мест, и потому случались частые переезды от двора к двору.
А вместе со двором передвигались и все шахматные фигуры – король и королева, офицеры, кони и пешки. И жизнь текла как бы по-прежнему. Но это только снаружи. Изнутри, за тонким покровом учтивости, выжидали своего часа Сеймуры и Паджеты. А глядя на них, затаил дыхание и весь наш шахматный мирок.
И я тоже, потому что если период испытаний чему меня и научил, так это следовать Гриндалову правилу: «смотри и жди». Каждый день я боролась с тем, что узнала от Робина, и каждую ночь, прежде чем уснуть, подолгу терзалась неутолимой болью.
И как я жила день ото дня, так, похоже, жил и весь двор. «Чего они ждут?» – робко спрашивала я у Кэт, Отцу стало заметно лучше благодаря ежедневным и еженощным заботам королевы: и впрямь, она, словно служанка, спала теперь на низенькой кровати в королевской гардеробной, чтобы всегда быть рядом. Его по-прежнему носили в огромном кресле, которое он шутливо называл «телегой». Впрочем, кресло это уже меня не страшило, все свыклись с ним и даже воспринимали его как еще один знак его необычности и мощи – ведь подобного не было ни у одного другого монарха. Однако по углам по-прежнему собирались кучки, перешептывались, смотрели и ждали – казалось, шушукается и вслушивается сам дворец.