Глядя вниз с лошадиной спины, Тарег любопытно шевелил ушами: кони лаонцев оставляли следы в рыжеватых песчаных лужицах, топтали острые, наметенные ветром гребешки пыли из Великой пустыни. Дорога в Хайбар с севера была неторной. До Амаргина со спутниками по ней никто не проезжал. Добрались ли до крепости те айяры, что Тарег спугнул в лагере мутайр пять ночей назад?
- Все сухое, - пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.
Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками - пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаза.
Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.
"Святой город" ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей - теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона - по понятным причинам. Потом с побережья - плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба - город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела - в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей - местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера - непонятно во что - была у ашшаритов.
А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде - засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце - чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат - на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума - но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:
И повеленья, данные векам,
Я сам расслышал и писал их сам.
И та, кому в священной тишине
Молился я, сама молилась мне.
О, наконец-то мне постичь дано:
Вещающий и слышащий - одно!
Перед собой склонялся я в мольбе,
Прислушивался молча сам к себе.
Я сам молил, как дух глухонемой,
Чтобы в мой же слух проник бы голос мой;
Чтоб засверкавший глаз мой увидал
Свое сверканье в глубине зеркал.
Да упадет завеса с глаз моих!
Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,
Чтоб вечное расслышать и взглянуть