— И тех троих тоже Баук убил, зарубите это себе на носу! — пригрозил бывший унтер Тривун. — Если кто пикнет — башки лишится. Слышишь, ты, белоусый?
Приведенные в штаб к воеводе, насмерть перепуганные, корчмарь и его жена не могли ничего толком объяснить. Женщина утверждала, что бауковцев было «видимо-невидимо» и что они ее чуть не убили, тогда как Коста твердил, что из своего убежища видел только двоих с ручным пулеметом, а сколько их еще было, надо спросить у господа бога.
— Нечего спрашивать ни у бога, ни у черта. Их всего шестеро — и точка.
В то время как Коста и его жена плелись по шоссе восвояси, все еще перед кем-то оправдываясь и что-то объясняя, Вранеш приподнялся на постели и, впившись горящими ввалившимися глазами в развернутую карту, стал злобно водить по ней пальцем.
— Краинцы уже совсем рядом и настойчиво продвигаются вперед. Раде, запомни: если они прорвутся сюда раньше, чем мы ликвидируем Баука, — нам конец. Баук станет ядром, возле которого будут собираться все те, кто недоволен нами и способен перейти на сторону партизан. Самый последний молокосос уйдет к нему, можешь быть уверен.
— Знаю я этот деревенский сброд. Мигом перемахнут.
— Да, перемахнут. Баук — герой для этих подлых голодранцев, для этих баранов, а мы все — господа, власть и еще черт-те что. Не будь с нами этих вооруженных башибузуков и итальянцев, узнал бы ты, почем фунт лиха.
— Выйдет им этот Баук боком, когда загорится хуторок за Костиной корчмой, — злобно проворчал Раде, застегивая гимнастерку.
— Правильно, что мы попросили итальянцев ее сжечь. Теперь каждый сперва поразмыслит, прежде чем пустить бауковцов на ночлег.
На дороге к обреченному на сожжение хуторку у самого входа в узкое ущелье, по которому, теряясь в зелени, проходило шоссе, карательный отряд итальянцев неожиданно попал в засаду. Чуть только с отвесной скалы раздалась пулеметная очередь и грянули винтовочные залпы, итальянцы бросились врассыпную, торопясь укрыться в ивняке. И лишь после того как легкая артиллерия при помощи нескольких танков обрушила на партизан концентрированный огонь, колонна, приободренная, двинулась дальше. В авангарде со своей четой шел Тривун. Еще не опомнившись после отгремевшей стрельбы и потому злой, как змея, он, поблескивая новыми эполетами поручика, шагал с револьвером в руке во главе своей четы, чтобы показать этим макаронникам, что он не боится ни Баука, ни смерти.
— Вот так Тривун своей грудью открывает путь танкам! — цедил он сквозь крепко стиснутые зубы, терзаемый одновременно страхом и честолюбием.