, лишь бы говорить или, может быть, хочу тебя убаюкать, но я не стану, как Молли, рассказывать о первом любовном свидании, мы сейчас любили друг друга, и сегодняшняя любовь стерла все предыдущие, я не храню в памяти телесных ощущений, может, они и хранятся где-то, но не всплывают так легко, и мне гораздо приятнее рассказывать тебе о книге «Вокруг света», потому что она для меня такой же опыт любви. Читая ее, я поняла, что однажды непременно поднимусь по реке Ориноко, и решила — если только такие вещи зависят от наших решений, — решила, что буду перевязывать и лечить страшные раны, эта была первой в жизни, я увидела ее и захотела исцелить, захотела быть с теми, кто мучается, а на другой гравюре был изображен мертвый, рисунок относился к рассказу о путешествии Крево — в пироге посреди разбушевавшейся реки лежал рядом с гребцами умерший, на лбу у него белела тряпица, но лицо уже не выражало страдания, оно было спокойным и мирным, его оплакивал другой путешественник, с длинными волосами, и в моем воображении, воображении совсем еще маленькой девочки, все смешалось: это мой отец, он умер на Ориноко, он лежит сейчас в пироге, и его я должна исцелить. Ты можешь подумать, что я все придумала прямо сейчас, жизнь закончена, а до Ориноко благодаря тебе рукой подать. Может, и так. Но роман, я имею в виду нашу память, мы пишем непрерывно, и какая-то машина вновь и вновь печатает его в сотнях экземпляров, мой роман подвел меня к отправной точке от нее я и хотела бы вести отсчет, отыскать свои корни в картинке из книги, даже если не вспоминала о ней столько лет, даже если совсем о ней забыла, а может, вообще ее выдумала вот только что, говоря с тобой, чтобы родиться, родиться заново на реке Ориноко, подобно индейцам, потому что индейцы вроде бы и есть вечный исток нашего мира и у них нет ни истории, ни памяти. Очень трудно представить себе время в виде замкнутого круга. Мой отец ушел рано, он рано меня оставил, и то малое, что он мне оставил, я нахожу теперь в тебе и хотела бы, чтобы твоя кожа пахла так же, как его, хотела бы вашей схожести, но конечно же не всерьез, не по-настоящему, я говорю тебе это, но на самом деле я о нем ничего не помню, нечего или почти ничего, я воссоздаю все каждый раз по-новому, это просто желание, просто мысль, которая должна во что-то воплотиться. Растить детей без отцов — это у нас семейное, у нас, у женщин нашей семьи, не нарочно, конечно, но все-таки; мы привечаем таких мужчин, которые исчезают, испаряются неизвестно куда, уезжают или умирают, мы все, я, мама, бабушка, мы даем жизнь мужчинам, которые потом пропадают неизвестно где, и женщинам, что дадут жизнь мужчинам, пропадающим неизвестно где, я говорю об этом без горечи, просто свидетельствую: такова семейная традиция, и она вовсе не лишает нас счастья, напротив, просто она смещает его, направляет к другой цели, так белые шашки съедают черные, чтобы продвинуться вперед, я ни о чем не жалею, ребенок, которого я хочу, тоже будет расти без отца, он родится в Гвиане, а может, в Бразилии или, если случится, в Рио, почему нет, если мне удастся уплыть вверх по Большой реке, это я так называю Ориноко, далеко-далеко, и в этом нет никакого безрассудства, не больше чем сидеть на месте и ждать конца, не двигаясь, как делает большинство людей, они покорно ждут его, застыв там, где им положено быть, предоставив странствия юности, я говорю не только о перемещениях в пространстве, я говорю и о переменах чувств, о сентиментальных путешествиях, любовных авантюрах. Я шепотом рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтобы ты знал, ну, и немножко из гордыни, хочу, чтобы ты понял, если только тут есть что понимать, что скоро меня здесь не будет; в своих рассказах я, конечно, смешаю вас обоих, и, став героями моей повести, вы обретете реальность, которая важнее истины, важнее всего, что мне о вас известно, меня это не огорчает и не смущает, здесь нет обмана, ты был мне нужен, нужна твоя искренняя нежность, ты дал мне силы предпринять мое путешествие, и тот краткий миг забвения в украденном тобой оргазме, та минута, когда все для меня исчезло, она тоже где-то останется; может быть, это и есть единственно возможное счастье, секунда, когда душа сливается с телом, как в пении или молитве.