Один! А что будет, если?..
Что будет, если он останется здесь, в незнакомом месте, один как перст, капитан додумать так и не успел: метрах в десяти от него, в сплошном мельтешений снега, образовался какой-то плотный сгусток, цвет которого в первое мгновение невозможно было разобрать, секундой спустя превратившийся в облепленного снегом человека, целеустремленно наклонившись вперед, словно бурлак, шагающего почти по колено в снегу на несгибающихся ногах. Не сразу, только по болтающимся в воздухе тесемкам шапки, чересчур маленькой для огромной, обмотанной бинтами непутевой головы, Николай опознал друга-нумизмата. Сразу же отлегло от сердца: двое — уже не один!..
— Жорка, ты куда это собрался?
Конькевич остановился как вкопанный и очумело, ничего вокруг не различая от слепящего снега, завертел головой.
— Коля-а... ты где-э-э? — жалобно, точно малый ребенок, протянул он.
Пришлось крепко встряхнуть его за плечи и повернуть лицом в подветренную сторону.
— Коля! — Жорка, словно не видевший друга целую вечность, кинулся в объятия Александрова, облапив его и прижавшись забинтованной головой к груди. — Коленька! Ты живой! Ты не представляешь себе!
Захлебываясь словами, Конькевич сообщил другу, какой ужас обуял почти всех, кроме Берестова и как всегда невозмутимого Шаляпина, когда капитан, пройдя по сугробу всего несколько шагов, словно растворился в снежном вихре совершенно бесследно.
— Валька там в истерике бьется, ротмистр бледный как полотно, только крестится все время и шепчет что-то. Старик сразу за тобой никого не пустил, говорит, время должно пройти какое-то для восстановления ворот. Велел до трех сотен считать, потом меня буквально втолкнул сюда. Я сначала думал: ерунда, не получилось, а тут ты...-А где это мы?
Ответить милиционер не успел — в точке перехода уже знакомо сгустился на мгновение снег, словно упершийся в невидимую преграду, и на свет божий (или уже не божий?) пулей вылетела зажмурившаяся Валюша, которая чуть было не кинулась обратно, но была схвачена за руки Николаем и Жоркой.
— Пустите! — забилась в истерике девушка, не разжимая сжатых век. — Пустите! Я боюсь! Я домой хочу! Пустите!
— Валя, Валя, успокойся! — Конькевич в растерянности ласково гладил ее по щеке, шепча на ухо какие-то бессвязные слова вместо утешения. — Мы уже тут... То есть там... Успокойся, Валенька!
Александрову в чисто медицинских целях пришлось все же отстранить неумелого утешителя и влепить Вале звонкую пощечину: средство, которое, как он хорошо знал по опыту неудачной женитьбы, хорошо помогало при разного рода женских истериках.