Алле начало казаться, что эта подчеркнутая толерантность искусственная и неискренняя, что она давно стала декорацией, за которой удобно прятать собственные страхи и слабости, нежелание брать на себя ответственность и неумение понять, чего хочешь в действительности, а не только делаешь вид, что хочешь, как того требует старательно созданный имидж. Она чувствовала, что в ее жизни, в их с Зеноном жизни, настал переломный момент, от которого зависит, что с ними будет дальше. Хотя, с другой стороны, к таким мыслям могла склонять ее всего лишь чрезмерная эмоциональность, свойственная беременным, а на самом деле каждый момент в жизни решающий и нет нужды истерить, а если они решат завести второго ребенка, то сделать это еще много лет будет не поздно. Додумать до конца она не успела, потому что пришла врач.
Позже, когда она будет лежать дома на диване и тупо смотреть в потолок, а внутри все будет болеть, и она не сможет с точностью определить, где именно находится эта больная внутренность, с которой делали что-то без ее ведома, тогда она не будет уверена и в том, когда именно началось это отупение, похожее на тяжкое похмелье, — уже после того, как врач, едва нащупав вену на худой руке, вколол ей наркоз, или еще до того, сразу же, как она переступила ободранный порог больницы, из которой вышла уже каким-то совсем другим, чужим себе человеком. Когда она представляла себе раньше, как чувствуют себя после такого, то допускала все что угодно: страх, отчаяние, слезы, раскаянье, истерику, желание совершить самоубийство — только не такое полное равнодушие, почти облегчение, ближе к отупению, чем к уравновешенности.
В ее мозгу вдруг остановилась быстрая центрифуга, которая наматывала круги в одну сторону, наматывала так быстро, что все пейзажи сливались в одну сплошную линию, а потом отступили куда-то далеко. Остановилась она только на миг, чтобы сразу начать раскручиваться в противоположном направлении. Раньше эта центрифуга угрожающе подступала очень близко, как земля в окне самолета, идущего на посадку, увеличивалась в размерах и теряла четкость контуров и масштабность изображения. А теперь изображение, и раньше-то не слишком четкое, как будто отступало, его контуры оставались аморфными, зато четко проступали отдельные молекулы. Наверное, это были молекулы. И она не только видела их — она чувствовала кожей их терпкое касание. А возможно, это были молекулы ее собственной кожи, и именно так ее тело выглядит со стороны, когда душа, выйдя из него, последний раз осматривает свои владения.