Частному человеку очень сложно принимать решения о том, что окружает его.
Мир чрезвычайно сложен, и рад бы обыватель “не верить брату родному, а верить своему глазу кривому”, да мир не даёт. Непонятно даже, что мы видим.
Поэтому я расскажу давнюю историю — тогда я сидел на беременных деньгах. Это означало, что меня приняли на ставку ушедшей в декрет сотрудницы. В мои неформальные обязанности входило отгонять доказателей теоремы Ферма. Я их узнавал по внешнему виду, взгляду и мешковатым пиджакам. Я клянусь, что я не верил, что Великую Теорему Ферма можно доказать. Об этом говорило всё — вид и, особенно, безумие этих доказателей. Меж тем теорема была доказана через пять лет.
Поэтому, когда сообщают об открытии, что кажется мне фальшивым, когда мне хочется возмутиться, я сразу вспоминаю этих стариков с авоськами, в которых были клеёнчатые общие тетради с доказательствами. Но я-то был уверен, что доказать невозможно! Вообще. Никому. Никогда.
Сто лет назад Толстой сделал красивый ход, сказав, что наука — это то, что объясняет человеку, как прожить жизнь нравственнее. Лженаукой оказывается всё то, что не ведёт к добру, — то есть во главе определения результат. Это, конечно, ужасно архаичная конструкция. Толстой тут выступает как наука советского периода и даже в чём-то становится предтечей персонажей Андрея Платонова, в которых горит надежда, что придумается какой-то генератор общего счастья, работающий мочёным песком, и вот это-то и будет настоящая наука. И спустя сто лет мы останавливаемся в недоумении.
Циолковский стал гением места в Калуге. Но часто харизматических чудаков начинают насаждать, будто картошку при Екатерине или Маяковского при Сталине. А так-то чудаки и провинциальные самородки очень интересны, да и мир без Циолковского неполон. В его музее — сплющенные дирижабли, похожие на сушёных рыб. Слуховые трубы, похожие на керосиновые воронки, — вот она, картина: мистик с воронкой в ухе. Глухой учитель неизвестных учеников, граммофонная труба в голове, делавшая его похожим на первого советского андроида. Там есть кабинет с лампой, которую можно было двигать по верёвке, протянутой из угла в угол комнаты, — и мистик движется вслед за лампой, и лампа движется вслед за мистиком.
А рядом, перед Музеем космонавтики имени Циолковского, стояла настоящая хрущёвская кузькина мать. Это огромная серая морковка-ракета, много лет грозившая всему миру. Смотрелась она среди голов метеорологических подобий как хулиган-старшеклассник среди октябрят.
Ночью Калуга дышала тяжело, мы ворочались в узких гостиничных койках. В соседних номерах шла быстрая платная любовь, короткая и ожесточённая, как уличная драка на ножах.