и когда б мне не знать, сколь болезненно
обособленное это “я” с закушенною губою, —
кем была бы твоя подруга? ангелом? полевою травой?
Или напротив — физкультурницей, девушкой с пирсингом,
не ведающей ни боли, ни трепета, ни трагедии мировой?
А так — ты записываешь меня в падчерицы, а себя называешь пасынком,
и, как ртуть разбитого в детстве градусника, мы раскатываемся по кривой.
И как только себя нам приносит музбыка чудная,
небеса отверсты стоят, распахнуты, ты показываешь мне: “Стоп!
то тебя морочит сила безликая и подспудная,
весь в присосках и струпьях подземный черный циклоп!”
Это он вещает сквозь нас — чем болели, рыдали, скандалили.
И — тысячи дев-тимпанниц и юношей с кимвалами на весу
ударяют по струнам в блаженнейшей глоссолалии,
теряя сердце в ущелье, теряя разум в лесу…
Он повсюду тебе мерещится — на кривом загривке сутулого
и в туманном глазу близорукого — след и тень от его хвоста.
Словно вовсе и нет Давида на эту тоску Саулову.
И Саул беснуется с пеною изо рта!
Эфиопы
Бессонница — высылка, ссылка
на остров, где змеи снуют,
в багряной луне эфиопы
в тамтамы неистово бьют.
Сверкают белками: — Узнала?
В биении гулких кровей
мы — те же, но только ночные
насельники жизни твоей.
Твоих рудников и подвалов
исчадья, отребье — так рцы:
“Рабы мои верные! Братья!
Психеи моей близнецы!”
…Гляжу я — о горе! — сплошь мавры,
а лица — знакомы и — кто ж?..
Надменные взоры в литавры
как грохнут, когда и не ждешь.
И все, что при свете ждала я,
звала, замышляла вчерне,
поперло и пляшет, кривляясь,
на острове в красном огне.
Клянусь же — я сразу, наутро,
под речитатив бубенцов
пошлю к ним своих дидаскалов,
матрон к ним пошлю, мудрецов.
И Моцарта — пусть не смолкая
звучит. И свечей восковых.
И даже пророка Исайю
тревожить рискну ради них.
И буду молиться о чуде
на острове черном, сквозь дым,
чтоб белые-белые люди
сказали: “Ты с нами! Летим!”
Преображение
Луч солнца так запутался в ветвях,
что светлая беседка там, казалось,
крыльцо, казалось, золотое там:
средь пасмурного дня в насупленных бровях
со взором сумрачным, в котором страх, усталость,
уныние, досада, тарарам.
И я взошла на чудное крыльцо,
и начал рисовать мое лицо
луч праздничный и говорить: на снимке
и ты теперь вся в золоте, янтарь
в косе сверкает, сам Небесный Царь
теперь тебя заметит в серой дымке.
Но все так создано, чтоб даже и она
здесь просияла — преображена —
хоть в городе, хоть возле полустанка.
А там, где мрачный верховодит дух
и лупит коз своих хмельной пастух,
прольется лунная, бликуя, серебрянка.