И все-таки в его обвинении была какая-то правда. Я действительно мало проявлял себя именно как партиец. Моя борьба на литературном фронте была недостаточно партийна, мало большевизирована. Я это чувствовал, когда говорил, потому и не препирался. А что сейчас делать?
А тут еще Стеклов ввязался — стал защищать Соловьева и объяснять, почему, по его мнению, Соловьев вычеркнул Троцкого: он-де не хотел, чтобы Троцкий стоял рядом с Лениным. “А Ленина рядом с Керенским можно?” — закричал Постышев. Вышло так, что Стеклов каким-то краем выступил в мою защиту. Только этого недоставало. Над ним посмеялись.
Волина хвалили за доклад. “Настоящий, большевистский, так и надо было, — говорил Каганович. — Волин пришел в партию и рассказал, как обстоят дела на литературном фронте. Давно бы так”.
Бубнов добавил: “А старые ошибки — надо поставить <в вину> Лебедеву-Полянскому. Это он распустил их”, — и кивнул в нашу сторону.
Что греха таить: действительно, распустились на литературном фронте.
Волин упрекнул меня в “гнилом либерализме”. Я спросил его: почему он не упрекал меня до статьи Сталина?32
После статьи Сталина очень легко это делать. Но ведь именно после этой статьи стала ясна эта опасность. Если бы каждый из нас обладал проницательностью Сталина, его способностью видеть во много раз дальше, чем мы, — тогда все пошло бы лучше.
А статья его действительно имеет огромное значение. И окажет сильное влияние: после нее стало как-то невозможно либеральничать. Каждый подтягивается, подчищает <огрехи> в своей работе. И главное, сказал он страшно просто и ясно, а ведь она прямо глаза на многое “раскрыла”.
22/XII, 31. Перед отпуском мы поделили с В. И. С<оловьевым> редакционный материал. Он взял, между прочим, главу из “России” Веселого. Выправил — но неудачно. Там Веселый вложил в уста анархиста фразу: “Всех бы этих Керенских, Корниловых, Лениных и Троцких на одну виселицу”. Соловьев вычеркнул Троцкого — а Ленина оставил. Как его угораздило — черт его знает. Возмутительная фраза — даже в устах анархиста ее нельзя было пропустить, — именно потому, что он на одну доску поставил и Ленина. А он,
убрав Троцкого, — Ленина оставил. Конечно, скандал. Но Волин, докладывая в ЦК об этом, умолчал, что это дело рук Соловьева. Произвело это тягостное впечатление. И конечно, на меня вначале обрушились. Поэтому, когда я сказал Волину: “Борис Михайлович, почему вы молчите, ведь вы знаете”, — он подтвердил, отвечая на вопрос Кагановича: “Да, Соловьев”.
Если бы я не был в отпуску, — я прочитал бы и не оставил. Но я уехал на ноябрь. А сейчас так неприятно.