Закончилось, впрочем, благополучно для всех троих — они осели во Франции (Элиаде позже перебрался преподавать в Америку), опять сблизились и, как считает автор, начали различными способами замалчивать свое прошлое. Для
Ленель-Лавастин главное, что никто из троих так никогда и не выступил публично с откровенным рассказом об этом прошлом и принесением извинений за него. Скрывать же компрометирующие факты, по мнению автора, им было легко: сначала железный занавес почти на три десятилетия закрывал доступ к их писаниям политического характера, опубликованным до 1945 года, затем “на первое место выдвигалась борьба с коммунизмом”, поэтому трех интеллектуалов, занимающих антикоммунистические позиции (особенно выделился здесь Ионеско с его резкой критикой СССР, в частности за антисемитизм), трогать было не с руки, а потом — и вовсе неполиткорректно в качестве выходцев из исторически неблагополучной Восточной Европы. Сами же “великие румыны” не только искусно хитрили, как не устает повторять исследовательница, но и использовали свой сложившийся к тому времени авторитет, чтобы подавить малейшие попытки сомнения в их прошлом.
И здесь, подходя к разговору о методе автора, нельзя не вспомнить сцену из “Носорога” Ионеско — пьесы о зарождении фашистской идеологии. Один из первых носорогов растоптал, пробегая по улице, кошку, и персонаж по имени Ботар пускается выяснять, что в данном случае “подразумевается под кошкой”:
“Ботар. Но все-таки, кошка это или кот? Какого цвета? Какой породы?
Я вовсе не расист, скорее даже противник расизма.
Мсье Папийон. Позвольте, мсье Ботар, не об этом же речь, при чем тут расизм?
Ботар. Прошу прощения, господин начальник. Вы не можете отрицать, что расизм — одно из величайших заблуждений нашего века.
Дюдар. Разумеется, и мы все с этим согласны, но ведь не об этом же...
Ботар. Мсье Дюдар, нельзя к этому подходить так просто. Исторические события ясно показывают, что расизм...
Дюдар. Повторяю вам, не об этом же речь...
Ботар. Я бы этого не сказал.
Мсье Папийон. Расизм здесь ни при чем.
Ботар. Нельзя упускать случай изобличить его”.
Не ставя задачу оправдать троих героев книги и даже не совсем разделяя принцип “понять — значит оправдать”, вынужден заметить, что свой шанс “изобличить” автор “Забытого фашизма” использует не только при каждом удобном и неудобном случае, но и таким образом, каким в приличных научных работах это делать не принято. Ведь о том же можно писать так, как, например, в предисловии к русскоязычному изданию самого Чорана (Сиорана — во франкоязычной транскрипции): “Все эти факты, разумеется, не делают чести студенту-философу былых времен. Однако в ту пору все преступления нацизма еще только ждали своего часа и обо всех чудовищных издержках национализма и диктатуры можно было только догадываться”6.