с богородичной иконкою в руке,
с покаянною молитвою на лбу
и прощальной синевою на виске...
Шурка, Шурка, я не знаю, как сказать:
не впервой тебя мне в гроб холодный класть,
не впервой—платок на узел завязать,
к ледяному лбу под лентою припасть...
Я, заслушавшись речей твоих и фраз,
от которых разливался колорит,
то ли притчу сочинила, то ль рассказ,
где твой образ героинею глядит.
Там ты бегала по снегу, там к лицу
подносила в изумленье две руки,
но сюжет пошел, особенно к концу,
воле, замыслу и жизни вопреки...
С удивлением—за краешком стола,
сильно за полночь, когда расплывчат взгляд,
я увидела, что Шурка—умерла:
просто села и откинулась назад.
Это—логика рассказа. Это—строй
слов, которые...
И—не с кого спросить.
Так сидела я пред Шуркой неживой
и была ее не в силах воскресить.
Трепетала—нет ли магии какой,
нет ли связи у портрета и лица:
меж написанною Шуркой и такой—
Птицей Божией, созданием Творца?
...Знаю, знаю—грозных ангелов Своих
Без подсказок высылает Судия,
и шестой главы Исайи третий стих
потрясает основанья бытия.
Ведь когда Он самовластно гонит вдаль
ураган иль гасит свечечку в глуши,
разве Он у сочинителей: “Пора ль?” —
станет спрашивать, кроша карандаши?
И, с огарком догорающим в горсти,
что могу я—пред дорогой гробовой?
Лишь усопшей—двоекратное “прости”
завязать в единый узел вещевой.
Бершин Ефим Львович — поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Автор трех лирических сборников, нескольких книг документальной и художественной прозы. Живет в Москве.
* *
  *
Перерисую пейзаж за случайным окном.
Перерисую проулок и доски забора
перерисую. И вспыхнет медовым огнем
купол березы, похожий на купол собора.
Сосны — на стены, звезду — на печную трубу
перерисую, ничем для себя не рискуя.
Перерисую дорогу и даже судьбу,
если получится, заново перерисую.
И не взорвется в июле воинственный дождь —
как не воротится в ствол раскаленная пуля.
Просто не будет июля. И ты не придешь.
И хорошо. Проживем как-нибудь без июля.
* *
  *
Отвори свое зеркало настежь и тихо войди
в этот мир, отразивший закат и дыхание лилий.
Там такие же сумерки нынче и те же дожди,
что сперва на Волхонке, а после на Сретенке лили.
Отвори это озеро настежь, как створку окна,
и увидишь, что время —
всего лишь налет зеленеющей ряски,
за которой светло,
за которой у самого дна
возвращаются годы и живо меняются краски.
Там твоя электричка трубит, словно юный горнист.
Покосившийся сруб устает за забором скрываться.
И такие же яблоки так же срываются вниз