Так они и жили, борясь с глобализацией исключительно силой разума и печатного слова.
Однажды осенним вечером они втроем гуляли по темному Летнему саду, взахлеб обсуждая арест Лимонова и необходимость “коренных преобразований на всех уровнях действительности”. Как вдруг Тёма, громче всех кричавший про террор и диктатуру умственного пролетариата, остановился и сказал:
— Да, кстати, я на работу устроился.
— Куда? — рассеянно спросил Рощин, недовольный тем, что его перебили.
— В ФСБ, — спокойно ответил Тёма.
Зловещая каббалистическая аббревиатура повисла в воздухе. Рощин превратился в статую. Грянул мистический порыв ветра. На окаменевшие плечи Рощина шумно посыпались листья с невидимых деревьев. Маргинальный филолог закашлялся. Тёма хранил олимпийское спокойствие.
— Артем! Опомнись! Это же палачи! Враги народа! У них руки по локоть в крови! А в подвалах — пыточные камеры! — вопил, узнав о трудоустройстве сына, Тёмин папа, Александр Михайлович Рутман, старый диссидент и кухонный оратор.
Александр Михайлович любил выпить водки в компании Тёмы и Рощина, пожурить “молодых бунтарей” за “подростковый радикализм”, а потом покровительственно рассказывать им о своей борьбе с режимом, прижимая то одного, то другого “мальчишку” к своей волосатой груди.
Думал ли когда-нибудь Александр Михайлович о том, что измена заведется в недрах его собственного семейства? Нет! Такое ему не снилось и в самых страшных кошмарах.
— Я тебя вырастил! Я тебя воспитал! А ты?! Что ты делаешь, Артем, перекрестись! Это же инквизиторы! Убийцы! Душегубы! — причитал старый Рутман, посыпая пеплом махровый халат.
— Я тебя породил — я тебя и убью! — подстрекательски вставлял начитанный Рощин.
— Вот именно! — в запале соглашался Александр Михайлович, но потом испуганно осекался и с опаской смотрел на сына: как-никак человек из органов, позволительно ли такое при нем говорить?
— Это что же теперь? В своей родной семье, у себя на кухне, лишнего слова нельзя сказать? Ничего себе внедрились! — жаловался Рутман на ухо супруге, миролюбивой домохозяйке и почитательнице Блаватской.
— Да не волнуйся ты так, выпей таблетки, долго он там не задержится, — говорила мудрая женщина, понимавшая все об истинной сути бытия.
Поначалу Тёма объяснял свою работу в органах стандартно: надо разрушать систему изнутри, а врага — знать в лицо. Но ему, конечно, никто не верил. Тогда флегматичный интеллектуал признался: он пошел в ФСБ, чтобы не идти в армию и не попасть в Чечню, которую Тёма называл не иначе как Независимая Республика Ичкерия. Рощин эту версию принял, а Александр Михайлович все равно страдал.