— Вы что, слепые? — закричал он, срываясь в какую-то бездну. — Вы что, не видите? Они жеумиратьидут! Умирать! Какая КПРФ? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!
— Ага, — деловито сказал корреспондент, в первую секунду несколько ошарашенно смотревший на Никиту. — Значит, вы здесь организатор! Так скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил как мог спокойно:
— Денег у меня было с собой двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. А продукты ветеран чеченской войны, который тоже с нами идет, в каждой деревне с боем добывает.
Тут Никиту сменил Рощин:
— Нашему президенту, конечно, наплевать на то, что здесь происходит. Спросят его потом иностранные журналисты: а что с вашими стариками, у которых вы льготы отняли? Он улыбнется и скажет: они умерли. С ним все ясно. Но вы-то! Вы, в отличие от него, люди! Сделайте же что-нибудь, хотя бы одеяла привезите! — Рощин поперхнулся, махнул рукой и в сердцах отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками, державшая микрофон, заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, шумно всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла “скорая помощь”. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерял давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи “скорая” увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес память дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
— “Я взглянул окрест меня — и душа моя страданиями человечества уязвлена стала”, — бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал ему отказывать. Под утро он стал уговаривать оставшихся стариков плюнуть на президента и поехать жить в Горинское. Прапорщик и Рощин шли сзади, и Геннадий озабоченно говорил: “Парнишка-то, боюсь, съедет. Слабенький он, переживает чересчур. Как бы его домой отправить?”
С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество телевизионных микроавтобусов с тарелками и нехороших черных машин с синими номерами. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Подскочившие журналисты сообщили, что сейчас приедет президент, и стали суетливо выставлять камеры. Но они торопились зря. Президент заставил себя ждать три с половиной часа. Когда на пустом розовом шоссе появилась фигурка в сером пиджачке, нервы у всех истончились до самой последней, дымящейся пустоты.