— Неси мокрое!
Теперь отец сидит на скамейке и плачет. Приношу мокрое белье, бросаю ей на печь, она одевается и спускается.
Несколько дней бесконечные рассказы отца, мне почему-то совершенно не интересные. Но родителям не до нас. Отец забирает у нас всю маму целиком. Он навесил на нее все прошлые и будущие беды. И наконец спросил:
— Неужели ты не могла купить себе хотя бы одно приличное платье?
Он этого понять не мог. А ее этот вопрос привел в ярость, она просила его уехать вообще: как мне ни тяжело, но с тобой еще тяжелее. Мы все ходили мрачные и растерянные. Родители пошли в Черемисиново и купили маме новое красивое ситцевое платье, видимо на мамины отпускные деньги.
Отец отбывал свой срок под Воркутой. Их привезли по еще не застывшей реке на пустое место, приказали самим строить себе жилье. Была уже глубокая осень, ночи они проводили в лесу у костров. А когда построили барак и затопили, со всех стен и с потолка вода лилась ручьями. Питались, кроме пайки, куропатками. Они еще тогда совсем не боялись людей, их можно было брать руками и жарить на костре. О каких-либо жестокостях со стороны охраны разговора не было. Но уже в хрущевские времена отец рассказал, что их партию ссыльных сразу разделили на лояльных и ортодоксов. Так вот этих ортодоксов среди зимы всех поморозили: открыли двери, почему-то пустили в казарму воду и во всех, кто пытался убежать, — стреляли. Сам отец приехал не изможденный, не худой, как мы, но в странной одежде: чужой, не по росту большой, снятой, видимо, с мертвого арестанта, да и шапка на нем была похожа на казачью папаху. Купить что-нибудь и заменить одежду денег не было. На работу его не брали нигде и ни на какую должность. Он каждую неделю ходил в Михайловское отмечаться, там тоже ничего не обещали, и тогда он решил поехать в Курск в облоно. Мамино платье под ее язвительные замечания тут же продали соседке. В Курске ему дали направление во Льгов той же области. Мама меня отправила вместе с ним.
Это было лето 1941 года. Опять деревенская пустая хата, печка узкая, как кровать, мы с отцом еле помещались, и ничего в этой хате больше нет. Брали под зарплату молоко и мед у соседей, хлеб в магазине под зарплату не давали. Отец возил на подводе торф от места его выработки до школы. И я с ним, гордая, на подводе. Лошадь распрягали, легкий торф корзинами носили на подводу и везли к школе. Две-три ездки в день.
Но однажды выпряженная лошадь оступилась и провалилась в яму с водой, откуда был выбран торф. Провалилась по самые уши. Отец понимал, да и я тогда уже тоже, что, если лошадь погибнет, ему повторной тюрьмы, как вредителю, не избежать. Каждая попытка лошади встать передними ногами на край ямы и выпрыгнуть заканчивалась обвалом этого края. Отец прыгнул в яму сам, пытаясь подтолкнуть лошадь сзади, но яма оказалась такой глубокой, что он дна не доставал и сам барахтался, как лошадь. Мы сели на траву и в отчаянии притихли. Притихла и лошадь, по уши погруженная в яму. Вдруг она прыгнула, передние ноги легли далеко от края ямы, затем она осторожно подтянула задние ноги и рывком очутилась на узком пространстве между ямами. Причем задние ноги оказались между передними и даже чуть подальше от ямы, чем передние. Еще одно чудо. Мы боялись шелохнуться, не вставали и не подходили к ней, чтобы не испугать. А она, умница, осторожно переступая по узкому проходу между ямами, вышла на сухое место, где ям уже нет совсем. Тут мы кинулись к ней: милая, хорошая! Гладили ее, чесали, ласкали, поили молоком, торжествовали!