голый гранитный цоколь
сделал внезапно вид,
будто со шпагой щеголь
юный на нем стоит.
Образ при этом множа,
он мне внушал, что граф
он, и, как тайный вельможа,
прятал свиток в рукав.
И клянусь — а за много ль
я на своем веку
статуй поклялся б? — Гоголь
это держал клюку.
Все равно, в каких видах
дылда ни представал,
стыл у дверей закрытых
лишь пустой пьедестал.
Не важно, что то был Питер,
в лунных чарах к тому ж,
где валтасарских литер
неизъяснима тушь.
Суть та, что, едва мы выйдем
за грань, как зрачков тюрьму
сменяет мир, что невидим.
Памятник наш всему!
* *
*
Что я не видел — это белые плиты
тротуаров арбатских и вдоль них по ручью
стаю бумажных корабликов в сопровожденье свиты
нервных капустниц. И неизвестно чью
рукопись, не переводов ли Джойса, Кафки и Пруста,
пущенную на флотилию, явно, что сгоряча,
я не читал. И чья это была капуста,
не представлял себе. Правда: в центре столицы — чья?
Там, где я жил, наклон был естественный к рекам
и искусственный к люкам и не текли ручьи,
огороды не вскапывались, время мерилось веком,
рукописи печатались — я наизусть знал, чьи.
Север был равен югу, переулок проспекту.
Если кто клялся, что некогда здесь проезжал “роллс-ройс”,
то в виде слова, без брызг. Значим был только некто,
а не кто-то. Каждый был Кафка, и Пруст, и Джойс.
Это меня и сделало не именем, а человеком,
грохот льдин понимавшим прежде звона ручья,
пепел июня прежде бабочек, — имяреком.
В схватке бумажного планера с парусником — ничья.
* *
*
Будь я кошка, о прилете птицы
знать бы дал мне легкий шорох крыльев
в миг, когда на землю та садится,
воздухом и небом опостылев:
тут замри, повремени и цапай
бывшую летунью и певунью,
без эффектных поз, а тихой сапой,
свойственной, не правда ли, июню, —
томному цветению, дремоте.
Две-три птички в день, а дней — умножь-ка.
Тут о малогабаритном флоте
речь, не меньше. Жаль, что я не кошка.
Попушил бы перышки-то резвым,
тайных баз лишил на мирных кровах.
Я бы спас Пёрл-Харбор, спас бы Дрезден
от бомбардировок их ковровых!
А и Трафальгар! А и Лепанто!
О, я б не был с ними Дон Кихотом!
Уж за то, что шляпу, шляпу франта,
мне они пометили пометом.
Нерв
Волноваться не надо. Нельзя
беспокойством препятствовать чуду
неожиданности — грозя
неизвестности. Я и не буду.
Неожиданное вне схем
может замыслом быть и итогом,
неизвестное может быть всем,
и изделием Бога, и Богом.
Только б справиться с трепетом губ,
с лихорадочным сладить румянцем,
в этот скит храбрецов, в этот клуб
отрешенных входя новобранцем.
Даже если и к лучшему все,
и бесспорно, и факт, что на пользу,
против истины прет естество,