— Означает ли это, всемилостивый государь?.. — осмелился спросить Ташицкий.
— Я еще не закончил. Воевать с мятежниками не намерен, но и во главе такого ополченья также не встану и в поход на Валахию бунтовщиков не поведу. Пусть, как они этого хотят, возвращаются к своим нескошенным полям пшеницы. Завтра предам гласности все то, что ныне вам доверительно заявляю, — что шляхту распускаю и ни о чем ином не прошу, как только об одном: дабы по пути более ущерба не чинили и не ловили кур в поместьях и фольварках. И это все, что я намеревался сказать. Послезавтра выступаю в поход на Валахию. Верных и храбрых рыцарей беру с собой.
Только после этих слов он поднялся. Совсем седой, он держался прямо, и привычка к повелеванию делала его могучим. Поскольку в этот момент в близлежащем ксстеле ударили в колокол на «А&пиз Вы», никто из предводителей рокоша не посмел произнести ни слова. Быть может, вспомнился шляхтичам медный голос большого колокола, отлитого некогда из трофейных орудий? А быть может, вспомнили они и то, что именно этот государь бил прежде крестоносцев, одерживал победы над московитами и турками? Они постояли еще с минуту, а когда колокольный звон утих, склонили головы и вышли.
На этом рокош был закончен.
После «петушиной войны» долго ходили толки, на чьей стороне была справедливость. То, что шляхта выдвинула много верных требований, никто не отрицал. А то, что она не выступила в поход на Валахию, осуждал каждый честный и благородный рыцарь. Что касается королевы — здесь голоса разделились. Одни утверждали, что Ташицкий и Зборовский не без оснований осуждали многие ее действия, особенно неправильное воспитание непомерно изнеженного ею сына, другие — правда не так громко — вспоминали о хозяйственности этой женщины, о защите ею мелкой шляхты в Литве от магнатского суда и своеволия, о строительстве оборонных замков и крепостей. Но то, что у этой могучей женщины были воистину драконовы повадки — этого никто не отрицал. Да и сам король не стал бы перечить этому, ибо, как только ближайший сейм в Петрокове единодушно решил, что выкупленные королевой земли — собственность не семьи Ягеллонов, а государства, ее охватила такая ярость, какой он до сих пор никогда не видывал. Королева топала ногами, швыряла в него серебряные кубки, шахматные фигуры…
— Они отбирают то, что я с таким трудом приобрела за собственное золото, и вы не сказали: «Нет!»? — кричала Бона. — Для вас важнее казна Короны, а не династии. Горько мне и стыдно! За них и за вас. Корыстолюбцы! Разбойники! Грабители! А почему же сами они не выкупили для Короны этих земель? Столько сделано мною, и за все мои труды я буду лищена всего, и вы, мой опекун, мой супруг, не промолвите слова в мою защиту? Санта Мадонна! Что же это за страна, где каждый завидует успеху другого, а ежели что-нибудь и предпримет, то лишь для того, дабы отнять чужую добычу? Никто не вступился за меня, кроме Кмиты. Почему? Потому что тому своего довольно. А ваша коронная казна испокон веков пуста, пуста!