Серьёзного значения его словам я, конечно, не придал.
Ведь такое уже бывало. В схожей ситуации он как-то раз грозился вернуться к своей первой жене: «Чёрт с ними, вернусь к Изе, она честная».
Но через несколько дней Володя позвонил мне от Люси, попросил прихватить зелёный американский трёхтомник (!) Мандельштама и срочно приехать на Беговую. Схватив впопыхах первый том опального поэта, я бросился к машине. Сильнейшая метель и врождённая топографическая тупость помешали мне с первого захода отыскать дом на Беговой. Я вернулся домой, не имея возможности даже извиниться, — телефона Люси у меня, конечно же, не было. Я успокаивал себя тем, что это был не более чем минутный порыв подвыпившего Володи. На следующий день он позвонил опять и, пожурив за вчерашнее, снова настойчиво попросил приехать и — непременно! — с Мандельштамом.
Это уже было серьёзно: записав точный адрес и не желая рисковать (метель не унималась), я взял такси и минут через сорок был на месте. Дверь открыл сам Володя и нетерпеливо повёл меня на кухню — традиционный салон московской интеллигенции той поры. На столе были разбросаны тоненькие книжки — прижизненные издания Гумилёва; перед Володей же красовалась нехитрая снедь и початая бутылка водки. Он был в сильном возбуждении и, казалось, с нетерпением ждал начала нашего диалога-дуэли с Люсей.
Я с трудом улавливал смысл происходящего. Извлекши из сумки вместо цветов толстенный том Мандельштама, я с глупейшим видом выложил его на стол. В этот момент я выглядел сконфуженным провинциалом. Как и Люся, я был трезв, скован и просто не постигал, что от меня требуется. Заметив моё замешательство, Люся искусно перевела разговор в русло поэзии акмеистов. Она была гумилёвкой, я — мандельштамовцем, и это помогло нам завязать какую-то видимость литературной беседы. Володя в разговоре никакого участия не принимал — казалось, это слишком высокая материя для его мозгов. Он пил водку и время от времени норовил, обнимая бывшую жену, залезть ей по-простецки под кофточку. Люся деликатно отстранялась от его медвежьих объятий и, указывая на прикрытую дверь, просила не шуметь: «Володя, тише, ведь мальчики только что уснули».
Это была какая-то сюрреалистическая сцена. Казалось, в рафинированный дуэт двух интеллектуалов случайно затесался жэковский сантехник, которому мягкотелые хозяева выставили за спорую работу причитающиеся пол-литра.
Парадоксальность ситуации меня завораживала. Если бы в эту минуту какому-нибудь оказавшемуся в Люсиной кухне эксперту-советологу объявили, что «сантехник», лапающий свою половину, является паролем целого поколения, символом его рывка к свободе, он решил бы, что имеет дело с обитателями чеховской палаты №6.