Он не ответил.
— Если такая идея придет вам в голову — тем более если это уже произошло, — то вам будет полезно знать, что я в таком случае сочту за Божью волю переломать вам руки, ноги и шею — каждую хотя бы в одном месте, а может, и в нескольких. Второй вопрос… Но мне пришлось ограничиться первым. Позже я осознал, что перерыв длился ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы обойти прихожан с корзинами и наполнить их пожертвованиями, после чего хорал должен возобновиться. Но в тот момент я только почувствовал, что на мои многострадальные уши вновь обрушилась ударная доза децибел, причем на сей раз к ним прибавилось нечто новое и столь же зловредное:
* * *
Мы — солдаты, ждет нас бой
В Божьей армии святой.
Бог объемлет нас руками,
И без нас истек слезами…
* * *
Неужели они поют? Неужели я да и в все мы недостаточно намучились? Я повернулся, чтобы взглядом дать понять Фестусу все, что я о нем думаю, но его нигде не было видно. Ну что ж, тем лучше — я свое дело сделал и теперь хотел только одного: оказаться там, где слышно лишь отдаленное стрекотание сверчка.
Вернувшись в проход, откуда я вышел несколько минут назад, я остановился и огляделся вокруг. И зрелище и звуки были достойны того, чтобы запереть их в банк вашей памяти. Все стояли, держа в руках маленькие книжечки и так широко разинув рты, что не было видно голов. Я подумал, что они либо визжат, либо у них тризм челюсти. Что бы ни делали прихожане (это походило на повторение первого стиха), они сопровождали это судорожными подпрыгиваниями, лишенными какого-либо ритма и напоминающими движения отправляющегося дизельного локомотива, который тянет за собой длинный поезд пустых товарных вагонов, начинающих трястись один за другим пропорционально увеличению скорости.
Все это выглядело примерно так, если представить, что вагоны наполнили битым стеклом и бетономешалками, а по пути случилась дорожная катастрофа и парочка южноамериканских революций. Я снова двинулся по проходу, невольно прислушиваясь. Собственно говоря, мне ничего другого не оставалось, так как пение было еще громче аккомпанемента.
* * *
Изошел без нас слезами.
Слезы те — святая кровь.
Да, да, да! Наш меч — любовь!
* * *
Вопли «да!» оглушили меня полностью, и я снова застыл в проходе. В тексте ощущалась рука Фестуса Лемминга. Очевидно, он был не только блестящим проповедником, но и поэтом. Немногие могли овладеть двумя такими профессиями без посторонней помощи.
Я понемногу расслабился и пошевелил ногой, думая, что кульминация позади. Но они продолжили свое жуткое пение, какого, вероятно, не слышали с тех пор, когда Атлантида погрузилась в океан.