И, конечно, опять я был виноват. На три тысячи триста восемьдесят шестом шагу мы упёрлись в железнодорожную насыпь.
Я шепнул:
— Ребята! Клад наверняка там, на той стороне!
Но мне никто не поверил.
Долго ещё мы плутали. Я слышал, как ребята позади меня перешёптываются: если, мол, я заведу их в болото и они все там утонут, тогда они мне как следует всыплют. И вдруг где-то неподалёку мы услышали голос Гарри! От радости мы все громко вскрикнули и бросились вперёд. Но не слишком быстро у нас это получилось. Мы, оказывается, здорово устали. К тому же мы и сами не заметили, что вернулись к нашей риге.
Там пионеры уже выскребали котелки. Хорошо, что Гарри оставил и для нас кое-что.
Когда мы подошли, все закричали на нас:
— Где это вы пропадали?
— Мы уже два часа как вернулись!
— А Гарри уже беспокоился о вас.
Мои пионеры набросились на перловый суп, как голодные волки, а я должен был сперва обо всём доложить вожатому.
— Я и сам не понимаю, как это мы заблудились, — объяснял я ему.
— А ну-ка покажи, где на компасе север? — сказал он вдруг.
Я повернул компас сперва так, потом эдак.
Гарри только всплеснул руками и сказал:
— Как раз в противоположной стороне! Видишь, кончик стрелки нарочно в другой цвет окрашен.
— Я отсутствовал, когда ты компас объяснял. У меня свинка была.
Но моё объяснение никто всерьёз не принял.
А клад знаете кому достался? Девчонкам! Этой самой Зигрид. Она и без того всегда нос дерёт. И ведь главное — мой собственный чемодан!
Потом я ещё долго упаковывал его и всё не мог закрыть. Мама слишком много напихала туда самого необходимого.
На днях в стенгазете нашей дружины была статья. Зигрид её написала.
КАК МЫ ИГРАЛИ В ИГРУ НА МЕСТНОСТИ
Нам велели найти клад. А это был старый чемодан нашего Циттербаке. И мы всех победили, а Циттербаке завёл свою группу в болото. Под конец они очень устали. Он не знал, где север, и сбился со счёта, когда шаги считал. Теперь все его зовут «Альфонс-кладоискатель». Поход всем очень понравился. Мы пели песни и много смеялись.
Да, так и написано в этой статье! И вся школа её читает. Я рассказал об этом папе, но папа сказал, что это называется критикой. «Критика, — говорит он, — очень хорошая вещь. А самокритика — ещё лучше».
Но я всё равно против. Я же ни в чём не виноват. Во всём виноват чемодан. А его мама упаковывала. Папа сказал, что в следующий раз мне не придётся брать чемодан: он поговорит с мамой.
Вот видите!
Теперь я сам навожу критику на Зигрид — я с ней не разговариваю. Но почему-то все на меня страшно злятся. Ну где же тут справедливость?