Он вышел из квартиры так же, как и вошел, — через черный ход. Послушал у двери, прежде чем выбраться из закутка, в несколько шагов оказался у запасного выхода и начал спускаться вниз по лестнице. У него чуть ли голова не кружилась от радости. Были взломщики, которые боялись выходить из квартиры, а Алексу труднее всего было войти. На выходе он всегда чувствовал себя радостно. В квартире он чувствовал себя на подъеме, но никогда не нервничал, разве что вдруг раздавался неожиданный шум, и, слава Богу, он никогда не напарывался ни на одну живую душу во время работы. Он не представлял, чтобы случилось, если бы он на кого-нибудь наткнулся. Он знал, что больше никогда, никогда снова не пойдет в тюрьму, и, если для этого придется кого-нибудь ударить или даже убить, он, наверное, это сделает.
Он прошел шестнадцать лестничных пролетов до вестибюля на первом этаже, затем спустился в подвал. Он не думал, что наткнется там на чернокожего рабочего, но, если это случится, он скажет, что живет в этом доме и ищет свою жену, которая спустилась сюда постирать. Если там нет стиральных машин, он еще что-нибудь сочинит. В этом он был дока. Ему доводилось отбрехиваться в подобных ситуациях, особенно когда он разговаривал с одноклеточными. Алекс считал всех, кто занимался ручным трудом, одноклеточными. Те, кто работает в офисе с девяти до пяти, были чуть поумнее одноклеточных, но те, кто выносит мусорные мешки, роет канавы или чистит ваше пальто в мужском туалете, — это не более чем одноклеточные, и он презирал их.
Чернокожего в подвале не было. Алекс быстро осмотрелся и сориентировался. Почти сразу же он увидел дверь выхода, подошел к ней, открыл и начал подниматься по пандусу на улицу. Дверь наверху пандуса была как раз той, которую он рассматривал во вторник утром, когда остановился под дождем будто бы завязать шнурки. Она не годилась для входа в дом, но для выхода была очень даже хороша.
Он открыл дверь, выбрался на тротуар и немедленно направился к Мэдисон-авеню. Если швейцар и стоял сейчас у Алекса за спиной по краю тротуара, он либо не обратил на него внимания, либо не удосужился его окликнуть. Никто его не позвал, никто не бросился за ним, никто не сделал ни черта — его просто оставили в покое, дав ему уйти с кейсом, набитым добром.
Алекс широко улыбнулся, остановил такси и велел ехать на стадион «Янки». Там он вышел, поймал другое такси, дал водителю адрес Генри Грина и отправился на Форхэм-роуд.
Раздеваясь, Китти стала рассказывать Алексу, как она отдавала две тысячи рэкетиру. Лежа голым на постели, он смотрел, как она стягивает платье и нижнюю юбку. Она никогда не кололась в руки, предпочитая внутреннюю часть бедра. Там и до сих пор были шрамы, уродующие гладкую смуглую кожу, но Алекс не заметил ни единой свежей точки, стало быть, она все-таки говорила правду. Она положила юбку на спинку стула, отнесла платье в шкаф и повесила на вешалку. Она была очень аккуратной. Всегда такой была. Вылизывалась после работы, как кошка. Она еще не разулась и стояла перед шкафом в одних колготках, лифчике и туфлях на высоком каблуке. Он рассматривал ее. В нем зашевелилось желание, и ее рассказ вдруг начал его раздражать.