Вот стихи Николаевой мне, к моему удивлению, понравились. Это испанские впечатления, каким-то таинственным образом перекликающиеся с нашей русской жизнью, здесь есть наблюдательность, сила, некий описательный пафос. Тут же у меня по-хозяйски мелькнула мысль, что хорошо бы этот ее сборничек к чему-нибудь представить. Был и помогал в презентации батюшка, к которому письма и были адресованы, и вся большая семья поэтессы. Потом — шампанское, орехи и конфеты.
4 февраля, среда. Жизнь была бы совершенно неинтеллектуальной и бездуховной, если бы не вечерний концерт в консерватории. Роман, естественно, не пишется. Но на концерте опять вдруг возникла пауза, когда я со всей очевидностью понял, что следующую главу я напишу об операции, которую делали собаке.
Утром ездил в магазин «Метро», где накупил продуктов на ближайшие месяцы, потратил чуть ли не шесть тысяч рублей. Последний раз был в «Метро» в начале лета, теперь закончились моющие средства, консервы и прочее. А дальше на работе — приказы, подготовка документов в министерство для решения о возможной реставрации института. Здесь можно только радоваться, мы, кажется, попадаем в бюрократическую машину, а если попадем, то, смотришь, она нас и вывезет. Я как раз утром думал, что нам в институте, в новом здании, которое, дай Бог, нам когда-нибудь построят, обязательно нужно иметь выставочный зал и необходимо продумать территорию, которую можно назвать «Музей Платонова» и «Музей Мандельштама».
Вечером ходил в консерваторию на концерт, связанный с презентацией романсов Рахманинова и музыкального цикла Свиридова в исполнении Вл. Пьявко. Этот концерт совпал еще и с днем рождения знаменитого певца. Сразу же — это совершенно иное отношение к жизни и иная духовная жизнь. Не стоит, пожалуй, говорить, что это иная жизнь, нежели современная эстрада, рядом со всем этим эстрадная жизнь и вся жизнь телевизионная, которая, конечно, отображает чьи-то (в первую очередь работников студий) вкусы, кажется просто нежизнью. Невероятная музыка и невероятные переживания. В концерте принимали участие и молодые коллеги Пьявко — тенор Урусов, бас Бойков и меццо-сопрано Ольга Смирнова(?), пели они с невероятной свежестью и мастерством, всех заваливали цветами, и все же старый Пьявко всех перепел в том же зале, который видел не один его триумф. Конечно, вначале была какая-то сухость, но столько от него шло адреналина, он так истово и с полной отдачей «гвоздил», что сомнений в его гениальном, возвышенном первенстве и возникнуть не могло. В конце, когда он закончил цикл Свиридова на слова Есенина и публика истово ему хлопала, я увидел, в щелочку через чуть разошедшуюся дверь, ведущую со сцены в закулисье, как артисты, не видимые ни публикой, ни солистом, хлопали Пьявко. На бис Пьявко пел «Соловья» Чайковского и рассказал, как сорок лет назад на одном из конкурсов Чайковского никто из теноров со всего мира не смог — а это обязательная программа — спеть этот гениальный романс, а он спел. И вот теперь, через сорок лет, он попробует повторить, как получится, не знает. И спел!