— Ты что ж денег-то не несешь! — мимоходом адресуется к Петру староста.
— Каких денег? — ощетинившись и сверкнув глазами, не говорит, а рычит Петр. Он стоит на крыльце с каким-то синим ведром и при словах: «каких денег?» делает этим ведром такой жест, что староста отступает несколько шагов назад.
— Каких тебе денег? — повторяет Петр, относя руку с ведром назад и двинувшись вперед на один большой шаг.
— Казенных денег! — тоже орет, отступая однако, староста.
— Чево-о?
— Денег! вот чего! Слышишь, ай нет?
— Ты чего горло-то дерешь?
— Ты деньги-то неси, вот что!
— Горло-то ты чего, говорю, дерешь?
— Я говорю — деньги подавай!
— Как-кие?
— Такие!
— Какие деньги?
— Тьфу ты, острожная твоя душа! — произносит староста и торопливо идет прочь.
Петр некоторое время молча смотрит ему вслед, сверкая глазами, затем с озлоблением выплескивает из ведра синие помои и победителем уходит в свою хибару.
Такого рода неплательщики никоим образом не могут поколебать в обыкновенном слепинском обывателе, обыкновенном сером мужике, полнейшую, безграничнейшую уверенность в том, что нести деньги «надо». Иван Афанасьев, с которым читатель знаком по предшествовавшему отрывку, — образец такой упорной веры в «надо». Наслушавшись речей старосты, познакомившись, благодаря ему, с настоящим положением слепинских платежных сил, я завел с ним речь по этому предмету при первом же свидании…
— Ну, как подати, Иван Афанасьич?
— Надоть!
Иван Афанасьич вздохнул.
— Чем же вы отдадите?
— Как-нибудь, по силе возможности!
И, помолчав, прибавил:
— Надоть!..
6
Не знаю, в какой отдел моего мужицкого обозрения девать маленький деревенский эпизод, которым ознаменовались первые осенние дни в Слепом-Литвине, или, вернее, первый куль нового хлеба.
Была темная, дождливая осенняя ночь; неумолчно и обильно лил дождь, при порывах ветра начинавший «сечь» в окна и шаркать по крыше… Вся деревня давным-давно спала мертвым сном; был уж второй час ночи, пора самая глухая, непробудная: ни одного живого человека не встретишь на ста верстах кругом. В такую-то пору сидел я за книгой. Какой-то стон и оханье под окном остановили меня. «О-о-о-о!..», «О-о-о-о!..» — слышалось мне, когда я прислонился к стеклу окна…
— Мих-хайла-а! — изо всей мочи, напрягая последние истомленные силы, прокричал стонущий человек и опять устало заохал.
— Кто тут? — приотворив окно, спросил я.
— Ох, родимый, мальчишку ищу… с отцом поехал — ни отца, ни мальчишки… И что сталось!.. о-ох-ох-ох!
Это была женщина.
— Куда ездил-то он?
— На мельницу, родной, — молол.
— Ты была на мельнице-то?