— Н-не знаю, — ответил «юный современник». — Она вообще очень юркая.
— То-то и оно — юркая. Не может жить спокойно: вечно сует свой нос во все дыры. Махоткин отмахивался от нее, как от надоедливой мухи, и, говорят, однажды спустил с лестницы. Ты, друг Коля, наверняка думаешь, что пьеса закончена, можно ставить точку? Но тут сюжет делает новый поворот. Я хотел написать о Махоткине роман. И стал к нему подкатываться. Мы мило беседовали, но когда он узнал о моем намерении, ушел в глухую защиту и не пожелал исповедоваться. Даже то, о чем я тебе рассказал, узнал не через него, а косвенным путем. Он сказал мне на прощание: «Я благодарен судьбе». — «За что?» — «За то, что меня посадили». — «Как так?» — «Очень просто. Что меня окружало в той, с виду благополучной жизни?» — «Богатство, слава, любовь народа». — «Меня окружали низкопоклонство, ложь, холуйство и свиные рыла, от которых я не мог спрятаться. А на Таймыре я попал в высшее общество: выдающиеся ученые, инженеры, артисты… И потому писать вам обо мне не нужно. О заранее спланированных подвигах? Это скучно. А правды вам не позволят опубликовать». — «А ваши страдания?» — «Не было никаких страданий. Только на Таймыре для меня началась жизнь: на зоне я стал свободным». — «А жена?» — «Ее не вернешь». Допускаю, что имелись причины, которые делали горе утраты красавицы жены переносимым. Впрочем, я это придумал для сюжета… Я не хотел бросать тень на погибшую женщину, возможно, и красавицу. Но и это не все. Необходим эпилог, то есть осмысление события и сведение концов с концами. Знаешь, что было на самом деле и почему он не пожелал рассказывать мне свою жизнь? На самом деле он любил свою жену, и она любила его. Допускаю, что ему нравилась и слава, и любовь всего советского народа. Слава — это последнее, от чего отказывается и мудрейший. Почему он не захотел исповедоваться передо мной ради будущей книги? Подозреваю, что его слова о благодарности судьбе — благородный самообман и обман. И знак мужества: он не хотел сочувствия, он знал ему цену. Он знал цену и человеческой любви, и сочувствию. Судя по его поступкам и словам, он перешагнул в себе ветхого человека. Он мог бы мне сказать так: «Чего ты хлопочешь, негр? Все, к чему ты стремишься, — не во славу Божию и потому ничего не стоит. А другая слава — не слава Божия — мне не нужна, я знал ее и знаю ей цену».
— Так он религиозен? — вырвалось у «юного современника».
— Вся хитрость заключается в том, что я этого не знаю. Если же судить о вере по делам, то он праведник. Причем праведник, который не хочет, чтоб об этом знали. Подозреваю, что на таких праведниках и держится русская земля. Вот он перед тобой. Его можно потрогать.