— Место, однако, нечистое.
«Здесь? Не здесь?» — думал он, очутившись в пахнущем тленом, сыростью и мышами подъезде когда-то роскошного особняка, частью переделанного в коммуналки, с остатками запыленной лепнины и облупившимися ангелочками на плафоне. Он поднимался по когда-то парадной лестнице, глядел на пузырящуюся от сырости краску цвета коммунального бреда, облупленные до дранки стены и фрагменты надписей, сделанных, возможно, в героические тридцатые.
«Здесь? Не здесь? Было темновато. Мышами, помнится, пахло. Но место, однако, не было нечистым. Если здесь, то как удалось не заметить в тот вечер мерзости запустения?»
Дверь (она? не она?) открыл бледный, как представитель мира инфернального, бородач, нисколько не удивившийся неуместному здесь наряду Крестинина (фуражку он, впрочем, держал в руках); за спиной бородача Крестинин увидел бледную женщину и станок — кажется, для печатания эстампов. Здесь? Был ли здесь станок? Кого печатают? Неужели дедушку Калинина? Ах нет, это, кажется, Бурбулис, известный своей ватерклозетной фамилией и взглядом, по причине отсутствия ресниц, жутковатым, как из мира теней.
Крестинин хотел пройти дальше и осмотреться, но бородач загораживал собой дорогу.
— Слушаю вас, — сказал он.
Николай Иваныч растерялся.
— Не знаю, как бы сказать, но вы поймете… Я бы хотел видеть Одессу.
«Эти бородачи будто калиброванные. Как, впрочем, и их произведения», подумал он между прочим.
— Одесса? — Бородач повернулся к женщине, которая, оставив работу, с веселым любопытством поглядела на излишне шикарного гостя. — Ты не знаешь, где Одесса?
— Точно не скажу. Кажется, на берегу Черного моря.
— Она уехала отдыхать? — спросил Крестинин, чувствуя себя полным идиотом.
— Она всегда там отдыхает. Но я в географии не очень. Может, на Каспийском? Думаю, не очень далеко от Херсона. Иначе революционный матрос Железняк не оказался бы в тех местах. Тогда ведь с транспортом была напряженка. Вот только не скажу, где Херсон.
«Юмористы из мира теней», — подумал Крестинин и, стараясь скрыть досаду, улыбнулся.
— Нет, на ту Одессу плевать, — сказал он. — Тут недавно была женщина по кличке Одесса.
Художники переглянулись, радуясь, видимо, случаю позубоскалить для отдыха от скучноватой работы — шлепания оттисков Бурбулиса.
— Что за блажь: давать ребенку нелепые имена! — пожала плечами женщина.
— Это в тридцатые годы чудили, — сказал художник. — Были имена Трактор и даже Трансформатор. Еще Мюд — Международный юношеский день. Знал такого. Бедного мальчика звали Мюдик, но из-за непроизносимости — Мудик. Как тебе это нравится?