Когда мы вошли, отец раскрыл ставни, потом снял с фортепьяно шкатулку из красного дерева и сел с ней в кресло. Мы с любопытством осмотрели все углы. Что-то большое лежало на диване. Раздался звон ключей в руках отца и это привлекло нас к нему. Мы стали сзади и, обняв его, во все глаза глядели в раскрытую шкатулку, с которой отец всё ещё возился, а он, довольный, отмахивался от нас, и что-то прятал в руках.
— Посмотрим, — говорил он, — что здесь такое. Э, пусти, Павел; так нельзя! Николай, успокой, ради Бога, Павла Павловича: ведь он меня задушит.
Я, действительно, повис у него на шее, и он, смеясь, барахтался со мной.
— Покажи же, папа, — не выдержал и Коля, — Павка, не мешай.
— Ишь ты, нетерпеливый какой, — смеялся отец, — вот нарочно же не покажу… Учись, Николай, терпению.
Но тут он так слабо стал защищаться, что я легко разнял его руки, и на колени упали два превосходнейших самолова.
Было трогательно и чудесно. Мы с Колей застыли от восторга при виде этих восхитительных подарков, которые как бы сияли своей чистотой и невинностью, а отец, точно не замечая, что делалось на наших лицах, небрежно объяснял назначение каждой части самолова, при чём ковёр изображал море, а его ключи — рыбу.
— Теперь посмотрим, что в пакете на диване, — произнёс он после того, как ключи раз двадцать с торжеством были им пойманы.
Он привёл самоловы в порядок и отдал их нам. Потом достал пакет и, когда развернул его, то в нём оказалась сетка. Коля с любопытством осмотрел сетку и задумчиво произнёс:
— Этой сеткой хорошо ловить бабочек.
— Мы и будем ловить, — вмешался отец, — но не бабочек, а червячков. Ты увидишь, Коля, как мы это устроим с лодки. Теперь ступайте играть. Я распоряжусь пока, а после завтрака и поедем.
Он добродушно улыбнулся, довольный, что сделал нас счастливыми и опять повторил:
— Ну, ступайте же, молодцы, — только смотрите, не перепачкаться.
Мы с оживлением вылетели из гостиной, чуть не сбили с ног Машу и очутились во дворе. Теперь огромная голубятня отца, величиной с большую комнату, была открыта, и прелестные птицы, которых мы так любили, сидели на крыше, ходили по двору, перелетали. С каким бы удовольствием пугнули мы милых голубей, чтобы увидать, как от их стаи потемнеет во дворе. Но суровый Андрей стоял тут же, разбрасывая корм, и мы не решались на это.
Андрей признавал только власть отца, и с ним было страшно шутить. Как милости приходилось выпрашивать у него позволения осмотреть голубятню. Чудно как-то Андрей был предан отцу. Казалось нам, что он мог пойти ради него на смерть; казалось, какая-то тайна связывала их. Вспоминается неясно, будто отец его спас от несчастья, или удержал от преступления, — и, когда он появился в нашем доме, то был уже сильно предан отцу. Появился он с Белкой, у которой задняя нога была прострелена, и стал с первой же минуты правой рукой в доме. Он был конюхом, но на его руках лежал и присмотр за зимней кладовой, за голубятней, двором; ездил он и по делам отца, — ему доверялись большие суммы. Но у него был порок, который, однако, в наших глазах даже украшал его. Он любил жестоко запивать и, когда наступал этот день, он становился недобрым и хмурым, как тёмная ночь, прятался в конюшне с Белкой, и странные речи доносились к нам оттуда. Отец в эти дни никому не позволял его тревожить. Сам же он заходил к нему ежедневно, разговаривал долго и ласково, но властным голосом, а тот, свесив голову и крутя казацкий седой ус свой, внимательно слушал. Чудной казалась нам эта картина, смысла которой мы не понимали, а вера в силу и могущество отца подавляла наше воображение.