Снежным вечером через несколько дней они с Анной спускались по облицованным песчаником ступенькам дома по Западной пятьдесят третьей улице, где он снимал квартиру. Гай увидел на тротуаре высокого человека с непокрытой головой — тот стоял и глядел в их сторону. Его пробрала тревога, и пальцы, сами собой сжались на локте Анны.
— Привет, — произнес Бруно с тихой тоской в голосе. В сумерках его было едва видна.
— Привет, — бросил Гай на ходу, словно они не были знакомы.
— Гай!
Гай и Анна обернулись одновременно. Бруно подошел, держа руки в карманах пальто.
— В чем дело? — спросил Гай.
— Просто хотел поздороваться, спросить, как дела.
Бруно разглядывал Анну с какой-то обиженно-потерянной улыбкой.
— Прекрасно, — спокойно ответил Гай и повернулся, увлекая за собой Анну.
— Кто это? — шепнула Анна.
Гая так и подмывало обернуться. Он знал, что Бруно будет стоять на том же месте, знал, что он будет глядеть им вслед, может быть, даже сквозь слезы.
— Да так, один парень, приходил на прошлой неделе искать работу.
— Ты ему ничем не можешь помочь?
— Нет. Он пьет.
Гай нарочно завел разговор об их доме, ибо понимал — сейчас это единственная тема, на которую он может говорить и выглядеть при этом естественно. Землю он уже купил и теперь занимался фундаментом. После Нового года он собирался на несколько дней съездить в Олтон. Сидя в кинотеатре, он обдумывал, как бы отделаться от Бруно, так его напугав, чтобы тот побоялся водить с ним знакомство.
Зачем он нужен Бруно? Все кино Гай просидел сжав кулаки. В следующий раз он пообещает Бруно напустить на него полицию. И сдержит обещание. Намекнуть, чтобы Бруно поинтересовались, — в этом ведь нет большого вреда?
Но зачем он нужен Бруно?
Бруно не хотелось отправляться на Гаити, но это был хоть какой-то выход. Жить в Нью-Йорке, на Флориде или где угодно на американской земле было пыткой постольку, поскольку Гай тоже жил здесь, но не желал его видеть. Чтобы заглушить боль и тоску, он много пил, сидя дома в Грейт-Неке, а чтобы чем-то себя занять, измерил шагами весь дом и участок, вымерил спальню отца портновским сантиметром, мерил и перемеривал, упорно, переходя с места на место, наклоняясь, как не знающий усталости автомат, и только время от времени слегка сбиваясь с курса, что свидетельствовало об опьянении, а не о расстройствах. Таким-то образом он прожил десять дней после разговора с Гаем, дожидаясь, когда мама и ее подруга Эдис Леффингуэлл наконец соберутся отбыть на Гаити.
Бывали минуты, когда все его существо, как ему казалось, претерпевало некое до поры до времени непонятное превращение. Было совершенное им деяние, и, сидя в одиночестве у себя в комнате, он ощущал, что оно покоится на его челе как царский венец, который виден лишь одному ему. Любой пустяк мог заставить его расплакаться. Как-то раз ему захотелось бутерброд с икрой, потому что он заслуживал самой лучшей, крупнозернистой черной икры, а в доме была только красная, и он послал Герберта купить черную. Он съел четверть бутерброда на поджаристом хлебце, запивая разведенным виски, и едва не заснул, уставившись на треугольный хлебец, который в конце концов начал загибаться с угла. Он не сводил с него глаз, и вот уже бутерброд перестал быть бутербродом, стакан с выпивкой — стаканом, и только золотистый напиток в стакане был частью его самого, и он все выпил до дна. Пустой стакан и загнувшийся хлебец зажили своей жизнью, они издевались над ним, отказывая в праве распоряжаться собой. В эту минуту внизу отъехал и укатил по дорожке фургон мясника. Бруно сердито проводил его взглядом, потому что все на свете вдруг обрело самостоятельное существование и так и норовило сбежать от него — фургон, бутерброд, стакан и деревья, которые хоть и стояли на месте, все равно третировали его, как и этот дом, где он чувствовал себя заключенным. Он стукнул по стене сразу обоими кулаками, схватил бутерброд, искрошил его наглую треугольную ухмылку и сжег по кусочкам в пустом камине, и икринки лопались как маленький народец, гибли в огне, и каждая уносила с собой одну жизнь.